целом поезде, пробиравшемся по подземному городу, не было никого, кроме Анджум и Кришана: все превратилось в слабый отзвук далекого мира. Кришан почувствовал, что их тела сблизились, лбы почти соприкасаются — почти, но не совсем, — точно они собрались секретничать, но оба молчали, хотя уже и не из опасения, как бы окружающие не услышали, тех больше не существовало, а потому что в словах внезапно отпала необходимость, потому что им больше не нужно было прятать чувства за словами, пытаясь отвлечься, потому что сейчас, когда они стояли друг напротив друга в тяжелой и мерной ясности, какая бывает под кайфом, вдруг стало понятно, что их интересует одно и то же.

Кришан не знал, долго ли они простояли, глядя друг на друга, укуренные, но в ясном сознании, тела их покачивались в такт движению поезда, но не соприкасались, а потом вдруг Анджум приблизила губы к его уху и спросила, может ли он сегодня лечь спать попозже и не хочет ли он еще покурить, а уж потом ехать домой; Кришан не то чтобы ожидал такого вопроса, но и не то чтобы удивился, и молча кивнул в ответ. Они вышли на ее станции — всего через две остановки после его — и на рикше поехали к ней; в продолжение десятиминутной поездки их колени то и дело соприкасались, поскольку рикшу трясло, Анджум со своего боку повозки смотрела на асфальт, бугрящийся под колесами, Кришан со своего боку глазел на мелькавшие улицы, пустынные, словно лунный пейзаж; их пальцы незаметно нашли друг друга и переплелись, хотя оба продолжали глядеть каждый в свою сторону. Когда они наконец приехали, Анджум шепнула ему: «Только тихо», — направилась вверх по лестнице, преодолела несколько маршей, отперла дверь, взяла Кришана за руку и провела по темной квартире. Он ждал у двери ее комнаты, Анджум вошла и включила на полу ночник, заливший комнату мягким желтым светом. Комната была маленькая, пустая, из мебели лишь деревянный письменный стол в углу да тонкий матрас на полу возле стены. Вдоль стен на старых газетах высились стопки одежды и книг на английском и каннада[17], те, что на английском, по истории и политике, как выяснилось впоследствии, а на каннаде в основном сборники стихов. Анджум сложила вещи в угол, опустилась на матрас, скрестив ноги и прислонившись спиною к стене. Кришан уселся рядом с нею, но не спиною к стене, а чуть боком к Анджум, так чтобы видеть ее лицо, и смотрел, как она взяла стоящую рядом с матрасом гравированную металлическую шкатулочку, небольшую глиняную лампу со старыми окурками и тоненький сборник стихов на каннаде. Из шкатулочки Анджум достала шарик гашиша размером не более стеклянного шарика, подарок друга, пояснила она, сама бы она не купила, гашиш стоит чересчур дорого, разогрела шарик в пламени зажигалки и раскрошила его ногтями на сборник стихов. Кришану никак не верилось, что он наедине с той, о ком непрестанно грезил два месяца; он смотрел, как Анджум мешает гашиш с табаком из сигареты и изящными опытными пальцами сворачивает косяк. Анджум отложила книгу, отряхнула матрас, зажгла косяк, затянулась, Кришан спросил, много ли она читает книг на каннаде, Анджум на это ответила, что в основном стихи поэтесс старшего поколения из Карнатаки. Ей не очень-то нравится поэзия на английском и хинди, двух других ее языках, эмоциональная валентность слов и образов не вызывает у нее того отклика, что стихи на родном языке. Она тоже пишет на каннаде, в своем блокноте или записной книжке — ей не нравится слово «дневник», — но начала не так давно, года два или три назад. В Бангалоре она предпочитала писать по-английски, наверное, потому что в Бангалоре говорила преимущественно на каннаде, а английский ей помогал отстраниться от мира и наедине с собой ощутить, как она далека от всего, что ее окружает. Вероятно, по той же причине в Дели она стала писать на каннаде, потому что общалась со всеми, конечно, в основном на английском и хинди, а писала на каннаде, чтобы мысленно оказаться в другом месте, не обязательно в Бангалоре и вообще в Карнатаке — и город, и штат вызывали у нее двойственные чувства, — а просто хотя бы не в Дели.

Они протягивали друг другу косяк, тихонько касаясь пальцами друг друга, каждый затягивался несколько раз, глубоко и с удовольствием, и отдавал косяк обратно. Тот тлел быстрее, чем хотелось Кришану; Анджум затянулась напоследок, затушила косяк о глиняную лампу, улыбнулась осторожно, но все же уверенно. Теперь им не на что было отвлечься, нечем занять руки, притворяясь, будто они и не замечают, что сидят рядом, наедине, и ничто не мешает им делать, что хочется. Оба чуть подвинулись, Анджум коснулась его колена, провела рукой по исподу бедра. Кришан потянулся к ней, чтобы поцеловать, но Анджум уклонилась, увернулась от его губ и поцеловала его, но не в губы, а в щеку, едва ли не в ухо, потом в шею и уж потом в губы. В последовательности мягких, непринужденных, почти инстинктивных движений — так, словно земля уплывает и они, вцепившись друг в друга, падают сквозь пространство — они разделись, она оседлала Кришана, задвигалась сперва медленно, потом быстро и жадно. Он лежал под Анджум, участвуя в этом движении, поддерживая его бедрами, гладил ноги, талию, грудь Анджум, ее ладони скользили по его груди, плечам, шее, время от времени, словно очнувшись от забытья, Кришан с изумлением всматривался в сидящую на нем женщину и вновь погружался в совместное их движение, крепче обнял ее тело в нарастающей общей скорости, будто желал доказать самому себе, что она существует, что образ в его душе — больше, чем просто образ, нечто не мимолетное, а осязаемое, из плоти и кожи, такое, что можно касаться, сжимать в руках, вдыхать запах, чувствовать ладонью пот. Дыханье Анджум учащалось, лоно ее теснее прижималось к его межножью, и, сообразив, что происходит, Кришан постарался обуздать себя, сосредоточенно приспосабливаясь к ее учащенной настойчивости, но вскоре почувствовал, что долее сдерживаться не в силах и вместе с ней неожиданно достиг пика, задыхающегося, на мгновение совпавшего у обоих. Когда все закончилось, Анджум уткнулась лицом в его шею и, тяжело дыша, прижалась грудью к его груди. Растянулась на нем, выпрямила ноги, и они лежали молча, вслушиваясь в биение своих сердец, становившееся медленнее, ровнее. Погрузившись в тихую истому, каждый из них наблюдал, как сквозь остатки страстного нетерпения не