А она быстро сложила бумаги в три стопочки, написала на листочке несколько слов — и правда собралась уходить. Было похоже, что очень спешила. Я спросил:

— Вас проводить?

Она ответила, как вчера:

— Нет, не надо. Меня ждут.

Я тогда спросил:

— Марку что-нибудь передать?

Она ответила:

— Привет. Остальное я написала.

Я подал ей куртку, она опять покосилась на мою руку, опять вделась в куртку как-то особенно осторожно, и опять ушла очень быстро, почти убежала.

Я посмотрел, что она в записке Марку написала. Это была даже не записка, а как бы инструкция. Какие-то письма отдать на машинку, какие-то надо проверять, отклики уже подготовлены к печати, два сигнала — не трогать, она сама ими завтра займётся. Ни «здравствуй», ни «до свидания», ни подписи. Как будто это она здесь начальник. На месте Марка я бы обиделся.

Марк пришёл после редколлегии, злой, как всегда после редколлегии. Посмотрел, что она там наработала, развеселился, сказал:

— Шустрая какая. Эх, нам бы такого работника… Ну, может, Главный уговорит.

Я спросил:

— А почему она не хочет к нам?

Марк захихикал себе под нос и сказал:

— Она, видишь ли, Москву не любит.

Я больше ничего не стал спрашивать. Что спрашивать, если человек на все вопросы шуточками отделывается?

Хотя я не был уверен, что это шутка. У меня в голове всё время вертелась песня: «Куда мне до неё! Она была в Париже…»

На следующий день я опять сидел в кабинете Марка и ждал. Мой материал уже отпечатали, так что у меня вроде было дело — вычитывать. У Марка тоже были какие-то дела — как всегда, звонил, бегал и ругался с секретариатом. Но он тоже её ждал. Я заметил, как он то и дело на часы смотрит. Я сидел и думал, что когда она придёт — Марк опять кинется на неё, начнёт помогать куртку снимать, за плечи хватать. Мне опять хотелось его ударить.

Она пришла, когда Марка в кабинете не было — он опять убежал ругаться с ответсеком.

Она пришла не в синей куртке на белом меху, а в длинном пальто, очень длинном, почти до пола. И фасон у него был странный — как солдатская шинель. Я таких пальто ни на ком не видел, наверное, тоже импортное. Тёмно-коричневое, с пушистым рыжим воротником, и шапка была такая же рыжая и пушистая. Я помог ей снять пальто, повесил его в шкаф на «плечики» и спросил:

— А где же ваша японская куртка?

Она ответила:

— Куртка не моя, мне её знакомая на время давала. Хотела в моём пальто походить, а мне на это время свою куртку отдала.

Я даже не нашёлся, что ответить. Я знаю, что Лилия тоже иногда меняется с подругами вещами, но никогда в этом не признается.

Она сразу прошла к столу Марка, посмотрела, что там лежит, и спросила:

— Для меня работы нет?

Тут прибежал Марк, увидел её — обрадовался, закричал, что для неё очень много работы, надо очень быстро написать несколько маленьких кусочков, только очень быстро, секретариат на это дело всего два дня даёт, да вот они сейчас сами всё ей объяснят, пойдём, пойдём, а то они на обед расползутся, потом ждать незнамо сколько… И так далее, в своём стиле. Они пошли в секретариат, а я смотрел вслед и думал, что сегодня на ней платье. Вчера и позавчера были синие брюки, не джинсы, а вроде бы шерстяные, сильно расширенные книзу, и бледно-серый свитер, тонкий, как шёлковый, но немножко пушистый. Вот почему она ходила в синей куртке. А на это платье синюю куртку уже не наденешь. Платье было длинное, коричневое, вязаное из довольно толстой пряжи, всё поперечными рыжими полосками, совсем закрытое и с длинными рукавами. А выглядело, как будто вечернее. Я тогда подумал, что Лилия, наверное, смогла бы сказать, какая это фирма, откуда привезли и так далее. А потом подумал, что вряд ли смогла бы. Лилия тоже вряд ли на ком-нибудь такое платье видела.

Я так про это платье всё запомнил ещё и потому, что наши редакционные бабы целый день ходили в кабинет Марка — на это платье смотреть. Она сидела, быстро писала мелочь в номер, а они заходили и говорили:

— Встань на минутку. Повернись.

Она вставала, поворачивалась, бабы делали задумчивые лица и уходили, она опять садилась и продолжала писать. А потом бабы косяком пошли. Она уже не ждала, когда попросят встать и повернуться, как только дверь открывалась — вставала и поворачивалась, и сразу опять садилась и продолжала писать. Марк противно хихикал себе под нос. Я сидел и злился. Потому что в такой обстановке невозможно работать. Совершенно невозможно. Проходной двор. Как она работала в такой обстановке — не понимаю. Я спросил:

— Вам не трудно в такой обстановке работать? Ходят и ходят. Наверное, надоели?

Она ответила:

— Ничего, я привыкла.

Я тогда подумал, что она не кокетничает. Действительно привыкла.

Потом она отдала Марку то, что написала, он посмотрел, обрадовался, сразу помчался в секретариат, а она собралась уходить. Я подал ей пальто, она посмотрела на мою руку и сказала:

— Спасибо. С рукой всё в порядке?

Я сказал:

— Ерунда. Шальная бандитская пуля. Можно вас проводить?

Она опять сказала:

— Не надо, я очень спешу, меня ждут.

И опять ушла очень быстро. Я выглянул в коридор и увидел, как Марк бежит ей навстречу, хватает за руки, что-то говорит. Я тогда подумал, что всё-таки когда-нибудь его ударю. Я закрыл дверь, сел за стол и стал об этом думать. О возможных последствиях. Как потом всё начинать с нуля. Мне кажется, я об этом совершенно серьёзно думал.

Тут Марк влетел в кабинет, закричал:

— Что ж ты её отпустил? Надо было накормить хотя бы! Я уже в столовке очередь занял!

Я спросил:

— А как бы я её удержал?

Марк противно захихикал себе под нос и сказал:

— Да, действительно… Как удержать ветер? Носится, как торнадо. И куда она всё время спешит?

Я удивился, потому что думал, что Марк знает о ней больше, чем я. Я всё ждал, что он что-нибудь расскажет, или случайно проболтается. А он, оказывается, тоже ничего не знал. Я тогда подумал, что всё это очень странно.

И в следующие дни было всё то же. Она приходила, садилась и сразу начинала разбирать письма, или править отпечатанные материалы, или что-то писать. Марк хватал исписанные листы, относил в машбюро, потом приносил отпечатанные, она вычитывала, он относил в секретариат, всё время радовался. А я даже не помню, что тогда делал. До её прихода — сидел и ждал. А когда она приходила — ничего не делал, наверное. Сидел и ждал, когда она соберётся уходить. Чтобы не пропустить момент, когда можно будет подать ей пальто. Или куртку. Она ещё один раз в этой синей куртке пришла.