Пару недель в месяц Кэйсаку проводил вне дома. И так продолжалось по меньшей мере последние два года. Но разговоры про любовницу начались совсем недавно. Если верить сплетням, три месяца назад он выкупил одну гейшу.

– Это правда? – Косаку скрестил руки на груди и погрузился в свои мысли. Лицо оставалось невозмутимым, но глаза выдавали бушевавший в нем гнев. Косаку оборвал все связи с внешним миром, оставив только книги и газеты, и слухи до него доходили редко. Племянница поразила его своими новостями в самое сердце.

– Когда я думаю, как предали маму, которая целиком и полностью посвятила себя мужу и семье, мне кажется, что она сама во всем виновата, раз позволила отцу стать таким эгоистом.

– Ты мыслишь необычайно логично для девочки, Фумио.

Косаку заметил, что чай его остыл, допил остатки и добавил в глиняный чайник кипятку. Затем налил себе и племяннице горячего чаю. Фумио, которая следила за движениями дяди, отметила про себя изящество его пальцев и покраснела – ей стало стыдно за то, что под ее давно не стриженными ногтями скопилась грязь.

– Мать знает о другой женщине? – спросил Косаку.

– Понятия не имею. Все считают ее женщиной щепетильной, особенно в отношении таких вещей, поэтому я сильно сомневаюсь, что кто-то осмелился сказать ей правду в глаза.

– Верно рассуждаешь.

– Не думаю, что она стала бы ругаться с отцом, даже если бы узнала правду. В конце концов, однажды он станет государственным министром.

На губах Косаку заиграла циничная улыбочка.

– Общество защиты прав женщин вот уже более десяти лет существует, – пылко продолжала Фумио, – и теперь, когда женщины наконец-то осознали свое удручающее общественное положение, невыносимо видеть, что мать совсем не изменилась. Я жду не дождусь, когда вырвусь из удушающей атмосферы нашего дома. Не то чтобы мне сильно хотелось стать активисткой в борьбе за права женщин, но я никогда не буду такой старомодной, как мать.

Дядя молча слушал юную племянницу. Представления Фумио о матери кардинально отличались от его собственных, и это огорчало Косаку. И все же они оба противостояли Хане, пусть каждый по-своему, и тянулись друг к другу. И Косаку, и Фумио терпеть не могли «идеальную женщину», известную миру в качестве элегантной дамы, жены Кэйсаку Матани.

После женитьбы на Умэ Косаку прекратил общение с Ханой, желая избавиться от ее влияния. Фумио в свою очередь пыталась получить независимость от матери, уехав в Токио. На уровне подсознания и Косаку, и Фумио боялись, как бы Хана не поглотила их, останься они рядом. И все же, хотя в разговоре с дядей Фумио и обвиняла свою мать в старомодности, дома ей приходилось мириться с нынешним положением вещей. В присутствии Ханы все домашние вели себя как полагается.

– С сегодняшнего дня я буду учить тебя игре на кото, – заявила однажды Хана.

Фумио не стала возражать. Она должна была брать уроки музыки после школы прямо в городе, но постоянно прогуливала и лгала матери. На втором году обучения девочка и вовсе забросила эти занятия. С весны третьего года преподавателей стали приглашать на дом. Однако Фумио либо опаздывала на уроки, либо вообще не являлась. Когда в конце концов она садилась напротив учителя, не могла запомнить самую элементарную мелодию, даже если сто раз ее проигрывала. Причем не столько не могла, сколько не испытывала ни малейшего желания напрягаться. Хана не скупилась на деньги и похвалы, но несмотря на это педагоги, у которых имелась хоть капля гордости, неизменно уходили домой недовольные или вообще в ярости. Хане приходилось низко кланяться и уговаривать их проявить к ее чаду снисходительность. За это время сменились три преподавателя, больше звать было некого. Но Хана не оставляла надежды обучить дочь игре на кото. Младшие сестры увлеклись музыкой с самого первого урока, а Фумио упорно не желала радовать свою мать. И подобное упрямство, по мнению Ханы, было непростительно.

Для воскресных утренних уроков игры на кото избрали помещение, называвшееся в доме Матани «хранилищем древностей». Фумио чувствовала себя напряженно, но Хана не обращала внимания на душевное состояние дочери. Она обращалась с ней точно с новичком и придиралась к каждой мелочи: как ученица сидит за инструментом, как надевает плектры из слоновой кости, как ведет себя с учителем.

Доводилось ли вам любоваться

Серебряным павильоном,

Что в столице?

Ворота его из клевера,

Стены его из нандины.[61]

Фумио предстояло без нот выучить старинную песню, которая, скорее всего, была неизвестна даже городским преподавателям игры на кото.

– Еще раз…

Сколько бы Фумио ни играла эту мелодию, Хане не нравился результат. Не может быть, чтобы девочка, несколько лет бравшая уроки музыки, была не в состоянии исполнить такой простой мотив! Но терпения Хане было не занимать. В отличие от всех предыдущих учителей она делала вид, что не замечает отсутствия у Фумио интереса к уроку.

Кадзуми и Утаэ давно выучили этот отрывок. Даже когда сестры уже ходили по дому, напевая песню под нос, а Утаэ пыталась подобрать ее на сямисэне, Фумио все еще не могла справиться со своей задачей.

В конце концов ей удалось-таки соединить слова с мелодией. Но играла она настолько скверно, что любой, у кого имелся мало-мальский слух, с полной уверенностью сказал бы: девушка совершенно не ощущает ни легкости стиха, ни изысканной простоты композиции. Хана вознамерилась во что бы то ни стало дождаться, когда ее дочь поймет – как бы ловко ни бегали по струнам одетые в плектры пальцы, кото будет издавать лишь пустые звуки, если человек не ценит музыки и не пропускает ее через себя. Ведь кото – живой организм. Истинной сути предмета – не важно, какого именно, – не поймешь, пока не начнешь питать к нему теплые чувства. Если говорить не от сердца, никогда не получишь достойного ответа. Хане хотелось донести до дочери эти простые истины с помощью кото. Когда Фумио даст себе труд по-настоящему задуматься, что такое «семья», «род», «обязательства», вместо того чтобы слепо отвергать эти понятия, она получит ответ, полный жизненной силы, побуждающий не к разрушению старого, а к созданию нового. Хана пыталась достучаться до дочери, которая огульно отрицала древние традиции, даже не желая задаться вопросом, откуда они появились и почему живы до сих пор.

Но увы! Фумио видела перед собой не мудрую наставницу, а всего лишь не в меру строгую даму и упрямую мать, которая мучает ее, принуждая играть на ненавистном инструменте. «Интересно, что хуже: дернуть за струну и порвать ее или провести по кото плектром, чтобы получился тошнотворный скрип?» – рассеянно думала девушка. Это, конечно, были всего лишь фантазии, в жизнь она их воплощать не собиралась. Однако у нее имелся свой способ развеять тоску до того, как чувство подавленности станет невыносимым. Она уже давно пришла к выводу, что уроки музыки и цветочной композиции – никчемная трата времени, но бороться с этим бесполезно, а потому убедила себя: ни в коем случае нельзя выказывать своего отвращения, какими бы противными ни были занятия. Фумио старалась подавить зевоту, пока мать терпеливо ожидала от нее сосредоточенности. Стоило кому-то появиться в соседней комнате, девушка навострила ушки и прислушивалась к разговору. Когда слушать было нечего, взгляд ее блуждал по хранилищу. Одним словом, она делала все, лишь бы не концентрировать внимание на музыке.