В поисках чего-нибудь интересного девушка наткнулась под лестницей на полку с журналами – около тридцати выпусков «Мира женщин», издания, которое Хана регулярно читала после свадьбы.

Фумио смахнула с них пыль и поднялась на второй этаж, где было пусть холоднее, зато намного светлее. Устроившись на подушечке у окошка, она накинула на плечи катагину и принялась перелистывать старые журналы. В одном выпуске, за 45-й год Мэйдзи,[64]содержалась прокламация общества Сэйтоса, боровшегося за свободу женщин. На страницах постоянно мелькали статьи Райтё Хирацуки и Кокити Отакэ, выступавших за расширение прав слабого пола. «Неужели мать когда-то интересовалась подобными вещами?» – изумилась Фумио. Впрочем, что тут удивительного? В конце концов, именно Хана научила ее читать, дала первые уроки чайной церемонии, икэбаны и игры на кото. Перелистывая страницы, Фумио поняла, что старый «Мир женщин» и современный «Мир жен» пропагандируют, по сути, одни и те же идеи. В одном из журналов 1-го года Тайсё[65]был опубликован список авторов, отмеченных призами за лучшие эссе. Среди прочих значилось имя Ханако Кимото.

Эссе матери Фумио под названием «Семейная жизнь» завоевало первое место. В глаза бросались слова: «Узнав о неожиданно оказанной мне чести, я взяла в руку кисть, и сердце мое преисполнилось радости. Все это кажется мне прекрасным сном».

Изысканная проза восхваляла женщину, которая вышла замуж и сумела перенять традиции своего нового дома, посвятила всю жизнь служению мужу и стала неотъемлемой частью рода. Эссе вроде бы совершенно не подходило по духу журналу, поставившему себе цель просветить забитых женщин старой эпохи и поведать молодым барышням о том, что они живут в новое время. И все же редакторы – они же и судьи – были поражены лиризмом и красотой повествования и присудили работе главный приз в пять иен – в то время сумма немалая.

Фумио окончила Школу для девочек Вакаямы в 10-м году Тайсё.[66]После этого она отправилась с отцом в Токио, где сдала вступительные экзамены во временном здании Токийского женского училища в Цунохадзу. Кандидаток было не менее сорока, большинство в простой домотканой одежде или застиранных кимоно с рисунком конга-сура.[67]Фумио чувствовала себя очень неловко в парчовом хаори поверх сшитого на заказ кимоно. Некоторые девушки, которым было чуть за двадцать, показались Фумио совсем взрослыми. И хотя она была выше среднего роста, ощущала себя во всех отношениях деревенщиной. Заметив, что туфли носят далеко не все – в основном довольствуются гэта или дзори,[68]Фумио устыдилась: и она еще хвасталась в Мусоте, что прекрасно разбирается в современной моде!

По японскому языку Фумио сильно уступала девушкам, выросшим в Токио, а экзамен по английскому сочла полной катастрофой. И все же руководство Токийского женского училища проявило невероятную благосклонность и, к великой радости и облегчению абитуриентки, нашло-таки для нее местечко. Причем не где-нибудь, а на факультете английского языка.

Общежития были забиты до отказа, и училище выразило надежду, что Фумио сама позаботится о своем проживании. Девушка решила снять комнату в гостинице «Мураки-я», расположенной в Тамэйкэ. «Мураки-я» владел человек из деревни Ки, что по соседству с Исао, именно здесь останавливался Кэйсаку, когда приезжал в Токио. Господин Мураки сказал, что будет рад присмотреть за дочкой господина Матани. За год до этого Токийское женское училище начало потихоньку расширяться и вступило во владение старым зданием с классными комнатами Гакусюин[69]в Нагататё. Теперь у него имелись помещения и в Нагататё, и в Цунохадзу. А следовательно, от комнаты Фумио до училища было рукой подать.

«Я пишу, чтобы официально уведомить вас о своей бывшей любви…»

Хана получила эту волнующую новость через три месяца после отъезда Фумио.

«Но я разочаровалась в любви. Господин Тамура казался человеком необыкновенным только в Вакаяме! Чары рассеялись! Я собственными глазами видела, как спустя два года мужчина, которого я считала идеалом, растерял весь свой юношеский задор, время не пощадило его. Но у меня впереди вся жизнь. Меня очень впечатлили лекции по этике Тэцу Ясуи, и я преданно посещаю ее занятия. Не волнуйтесь за меня, я регулярно хожу на уроки чайной церемонии и икэбаны».

Хана вздохнула с облегчением, свернула небрежно набросанное карандашом письмо и снова вложила его в конверт. Послания Сэйитиро были куда короче, но почерк у него – мельче и гораздо аккуратнее, чем у Фумио, которая писала как курица лапой. Хана все еще сомневалась, стоило ли отпускать дочь в Токио. Госпожа Тасаки, конечно, заверила ее, что будет следить за Фумио, но беспокойство все равно терзало Хану.

В доме Матани царили покой и весенняя безмятежность. Кадзуми и Утаэ были девочками послушными и никогда не перечили своей матери. Томокадзу же, в отличие от Сэйитиро в детстве, слыл проказником, и его строго наказывали, когда он вытаптывал высаженные в саду цветы. Мальчишка, бывало, забирался на хурму, что росла у южной стены дома, и кричал оттуда:

– Это осада Порт-Артура! Сдавайтесь! – и отдавал приказы окрестным мальчишкам, которых сам же и собирал в ватагу.

Просто невероятно, до каких размеров выросла маленькая веточка хурмы из Кудоямы! Толстые сучки даже не думали сгибаться под тяжестью сорванца Томокадзу. Кроме младшего сына, из детей Матани на это дерево залезала только Фумио. Глядя на Томокадзу, Хана все время думала о своей дочери. Она не забыла, как Тоёно сказала ей, когда она ходила беременная Фумио: этот ребенок будет лазать по дереву. Предсказание Тоёно сбылось. Хана внезапно вспомнила о бабушке, которая умерла восемнадцать лет назад. «Прошу тебя, скажи, что станется с Фумио?» – спрашивала Хана снова и снова.

У ворот появилась Умэ и разволновалась, увидев хозяйку дома.

– Я была очень невнимательна. Надеюсь, у вас все хорошо, – низко поклонилась гостья.

– Ох, сколько же времени прошло! Я тоже была очень невнимательна. И надеюсь, что у тебя тоже все в порядке.

Хана вот уже много лет не видела Умэ. На нее нахлынули ностальгические воспоминания, и она тепло поприветствовала жену деверя. Умэ сняла гэта, вошла в дом, нервно протянула руки к пустой жаровне. Она по-прежнему относилась к Хане с большим почтением, но не могла признаться, что Косаку запрещает ей выражать свое доброе расположение, и от этого чувствовала себя неловко.

– Боюсь, получилось не слишком вкусно. Не знаю, понравится вам или нет, но прошу вас отведать мою стряпню, – сказала Умэ, протягивая корзинку.