Хана отличалась отменным художественным вкусом, любила окружать себя красотой и часто заменяла в нишах-токонома всякие безделушки и современные вазы изделиями из хранилища. И ее свекор, и его отец очень интересовались древностями – свидетельством тому было огромное количество оставшихся после них бесценных вещиц. Но не менее очевидным являлся еще один факт: Матани не имели привычки извлекать эти произведения искусства на свет и наслаждаться их изяществом. Хана же смело выставляла напоказ и автограф Рая Санъё,[62]и бесценные гравюры прославленных мастеров. Когда появлялась возможность, она украшала токонома в гостиной инкрустированной драгоценными камнями подставкой для зеркала и прелестными шкатулочками для белил, которые входили в ее приданое.

Как только Фумио становилось скучно, она принималась разглядывать эти фамильные сокровища. Кувшин, появившийся в хранилище задолго до ее рождения, пейзажные свитки, которые сворачивали и разворачивали бесчисленное количество раз, прежде чем Хана стала хозяйкой дома Матани, – все это имело невероятную ценность и передавалось из поколения в поколение. Чайные чашки и разнообразные вазы прожили здесь так долго, что потемнели от времени, как и толстые балки самого особняка.

Постепенно Фумио привыкла к урокам и уже не находила их невыносимыми, но сказать, что она ждала их с энтузиазмом, было бы большим преувеличением.

– Принеси кото, – скомандовала как-то мать.

Хана взяла свой инструмент и пошла по коридору в направлении гостиной. Фумио послушно плелась следом, раздумывая, куда мать ее ведет и где у них будет проходить урок. У гостиной Хана свернула к кладовым, расположенным в северной части здания, и далее – к хранилищу. Дверь была приоткрыта, словно ожидала их появления. Хана бросила взгляд через плечо. Не говоря ни слова, она взяла кото поудобнее и вошла.

Служанки вычистили помещение. Свет лился из крохотного открытого окошка на втором этаже, падая на пол под тем же углом, что и лестничный пролет. Все было устроено таким образом, что вентиляция и температура поддерживались сами собой, а потому воздух здесь был сырым и тяжелым даже в этот засушливый период ранней зимы. Мать и дочь опустились друг напротив друга, перед каждой – кото. Циновка, на которой они сидели, располагалась вдали от солнечных лучей, но холода не ощущалось.

– Никакие звуки сюда не доносятся, тут ты не станешь отвлекаться. Сконцентрируйся на музыке, – торжественно проговорила Хана. Она позволила дочери перейти от «Серебряного павильона» к новой мелодии. Для начала Хана сама сыграла этот мотив, чтобы у Фумио сложилось правильное представление о нем. И музыка, и стихи отдавали стариной, Фумио слышала их впервые. Композиция мало чем отличалась от предыдущей: такая же простенькая, без изысков, темп медленный, тягучий.

– Я сыграю еще раз, слушай внимательно.

Хана с чувством исполнила отрывок, который навевал ей воспоминания о детстве. В своем упорстве научить Фумио музыке она и сама в какой-то мере стала пленницей инструмента. Ее старинное, почти семи сяку в длину кото было совсем не похоже на новое кото Фумио, пусть из прекрасного дерева, но совершенно безвкусное по оформлению. Боковые панели кото Ханы были украшены ржанкой и волнами золотого лака. Этот инструмент Тоёно лично заказывала в Киото, и выбор был осуществлен с особой тщательностью. Струны его производили глубокий звук, отдававшийся ностальгией в голосе Ханы.

Увидев, с каким воодушевлением поет мать, Фумио поняла, что ей никогда не сравниться с сидящей перед ней женщиной. И эта мысль зажгла в душе огонек раздражения. Хана, которой уже сравнялось сорок четыре, вот уже десять лет носила одну и ту же замысловатую прическу почтенной замужней дамы, но красота ее не меркла с годами. Она не старалась казаться моложе своих лет – напротив, изо всех сил пыталась соответствовать своему возрасту. Ее кимоно было пошито из пурпурной ткани с жемчужным отливом и мелким набивным узором, на рыжеватом поясе – тот же древесный мотив. Лицо светилось зрелостью сорокалетней женщины. Хана продолжала беречь красоту в строгом соответствии со своим возрастом. При этом она сумела сохранить свет юности; свет, который, скорее всего, не покинет ее еще много лет.

Фумио вздохнула. В привыкших к полумраку глазах загорелось упрямство. Взгляд заметался из угла в угол, особо отметив два продолговатых сундука – один черного лака, другой красного – и аккуратно поставленные друг на друга павлонивые коробочки самых разных размеров. На каждой из них имелся список содержимого, и Фумио прищурилась, стараясь прочесть написанные рукой матери названия, чтобы хоть немного развеять тоску: «тарелка Ко-Кутани с алым орнаментом», «китайский лев из селадона[63]», «украшение с облаком и драконом».

Хана почти закончила играть мотив во второй раз, когда вдруг поняла, что Фумио не обращает на нее никакого внимания.

– Ты по-прежнему отказываешься слушать, Фумио? – взорвалась мать, и девушка ощутила острую вспышку боли. Хана ударила ее по правой руке, лежавшей на струнах кото. Плектры на пальцах Ханы вонзились в тыльную сторону ладони дочери. Нежная кожа лопнула в трех местах, потекла кровь. Хана и Фумио уставились на красные струйки, прекрасно различимые даже в полумраке.

Фумио не могла припомнить, чтобы мать когда-либо давала волю своим чувствам или поднимала на нее руку, поэтому застыла в изумлении. Вместе с тем она испытала неведомое доселе таинственное чувство, но у нее не было времени проанализировать его. Девушку вдруг обуяло нестерпимое желание заставить мать устыдиться своего нелицеприятного поступка. Фумио была слишком молода, чтобы понять одну простую вещь – раздражительность матери вызвана тем, что отец перестал уделять ей внимание.

Царапины заживали долго, но и после того, как они затянулись, на руке остались три шрама – три четкие полоски. Всякий раз, когда Фумио смотрела на них, она неизменно думала о предстоящем отъезде в Токио.

И все же девушка по-прежнему продолжала испытывать перед матерью благоговейный трепет и в ее присутствии вела себя тише воды ниже травы. После того происшествия она безропотно посещала остальные занятия, всякий раз повторяя себе, что терпеть осталось недолго.

Уроков игры на кото больше не было. Хана приходила в ужас от мысли, что она ударила до крови родную дочь, и старалась изгнать из памяти это неприятное воспоминание. Но не прошло и полугода, как Хана снова потеряла над собой контроль, теперь уже на глазах у двух младших дочерей и прислуги. И причиной тому вновь стала Фумио.

Последний семестр подходил к концу, и Фумио постоянно витала в облаках, мечтая о Токио. Может, ужиться с ней действительно было непросто, но никому не хотелось, чтобы она уезжала. Девушка продолжала повергать в смущение благопристойных жителей провинции Кии своим поведением. Но люди стали относиться к ней более терпимо, чем прежде, и даже посмеивались втихомолку. Фумио спала и видела, как бы поскорее покинуть свою малую родину, к которой никогда не питала особой любви и привязанности. Жизнь в столице Японии – вот что было ей по душе.