и должность гитариста Рейхсвера с этого мгновения вакантна. Злые красные перчики доброй бабушки оживили общество. У костерка тут же возникла суета. Вихрастый извлек из сена грязный стакашек, и обстоятельно подул в него, совершив таким образом дезинфекцию. А кухарь, приняв у музыканта пляшку, аккуратно выдоил остатки. Получилось чуть больше половины.

— Леньке два, — перекрестив пана Штычку по-своему, поделил долю оберфельдфебеля Креймера лысый пехотинец. Поглощавшие горячую картошку с болтушкой солдаты не возражали. Да и как возразить? Сидя на мерзлой земле в овражке, где-то в центре земли, возражать, было нечего. Черт с ним с этим вторым глотком, когда делишь последнее с товарищем в таком же рванье. У него такие же стертые от переходов ноги и безумные тоскующие глаза, в которых тает надежда. Надежда на то, что когда-нибудь все это закончится, сгинет в свой ад, а ты вернешься, усталый, но радостный от осознания того, что все. Все! Нет больше ветра, обжигающего кожу, бросающего в глаза снег и пыль, нет солнца, нет мутных фигур встающих в прицеле. Ничего этого нет! И страха тоже нет, закончился он, весь вышел и остался там, в снегах и сухом бурьяне, над которым нежно поют пули с осколками.

Отставному флейтисту, как владельцу водки, досталось два глотка, а не один, как всем. Темнота зябко кутала их, отступая лишь там, где костерок бросал свои яркие всполохи. За возами бродили тени, неразборчиво переговариваясь, а чистое небо проткнули ранние звезды.

— А и хорошо, братцы, как! — обрадовался молчавший до этого момента солдат в драном тулупе. — Жить то хочется!

— Жить завсегда хочется, — протянул кашевар, сплевывая пачкавшую губы черным картофельную шелуху, — и есть також. Вот я до передряг всех этих на Субботинской в ресторации прислуживал. Было дело! Чего только не готовили там. Каких только яств не было. Хорошее это дело, доложу я вам, подавать. Возьмем, к примеру, шницель, тут что повара отрежут, то само — собой получается. А ежели еще клиент не доест, то завсегда можно попробовать. Повар у нас был, Максим Никитич, так тот разным фокусам научным выучен, берет, стало быть, фунт телятины, и так бывало, его порежет, что получается у него три фунта. А хересу, того, что для готовки, так вообще на каждый день прибавление. Искусный был повар!

— А воду в вино обращал? — поинтересовался пан Штычка. — У нас в полку, как писарь Шуцкевский водки на вечер наливал, так чисто вода ключевая, хоть сейчас умыться. Вы, говорит, братцы, не сумлевайтесь, я, говорит, такой глаз имею, никакой меры не надо.

— Може и обращал, я-то на кухню редко заходил, больше на раздаче бывал, — ответил тот, вытряхивая из пляшки на ладонь сиротливые красные перчики пани Яничековой. Коварный напиток давно испарился в желудках, сидящих у костра, и, за неимением лучшего, кашевар попытался жевать их. Предательские сироты, повременив пару мгновений, дружно взорвались во рту жующего, отчего тот мгновенно сделался красен.

— Тьху! Бле! — принялся отплевываться он, из носа и глаз его потекло, а окружающие заржали.

— Воды! Братцы, воды дайте! — просипела жертва, а лысый гигант извлек фляжку и протянул ее страждущему.

— Держи, Степа.

— Благодарствую, — хрипло произнес Степа и принялся топить жар во рту.

— Я вот припоминаю, один случай был. — глядя на него сообщил Леонард, — ехал как-то знакомец мой, управляющий поместьем Пивко по собственным делам в поезде. Лето было, а по жаре да скуке, выпить сам Господь бог велел. И входит, стало быть, в Седльце господин один с бабушкой, а ехали они в Слоним, с пересадками. Ну, разговорились, про жизнь говорили, про цены на горох. А тот ему, конечно, предлагает, может пан добродий, промочим горло, вроде как за знакомство? Выпили они из запасов пана Пивко. Все, стало быть, попили. А тут тот господин вспоминает, что за здоровье Государя-то и не выпили. Непорядок, говорит, не выпили за августейшую особу. Выпили, конечно, за Императора, что у господина того нашлось, стало быть. Потом за государыню Алису и деток ихних, генерал-губернатора Енгалычева не позабыли. Потом за Плеве выпивали, министра жандармского за упокой души, потом еще за министров всяких, а на Шварце у них все и закончилось. И тут господин вспоминает, что у его бабушки бутылочка такая была, вроде как ноги растирать. Распили они ту бутылочку, да и сняли их в Бресте по докладу. Те возмутились, по такому случаю за морского министра не допили совершено, подайте нам водки, говорят. То чувства у нас подданические играть изволят. Жгут наши мысли. Упекли их на раза, а бабушку того господина утеряли за суетой. Потом искали, да не нашли совершено. А бутылочка та, для ног которая, потом нашлась, только пить из нее, нельзя никак, бо то снадобье может даже штык растворить, такую силу имеет!

— Чепуха, — авторитетно заявил вихрастый, — Нешто штык, что растворить могет?

— На чистом глазу тебе говорю, — заверил его пан Штычка, — с бутылочки той один жандарм отхлебнул, так в такую печаль впал, что к нужнику два дня подходить боялся, то, говорит, имуществу государственному вред боюсь причинить. Знамо дело, государственный человек об имуществе печься обязан.

— Ну, ты, дурында, — прогудел лысый великан, — Сказано тебе могет, значит могет. В Богородицу веруешь, а то, что снадобье такое есть, ладу не дашь.

Вихрастый замолк, пытаясь придумать аргументы, но не успел он открыть рот, как из темноты появилась тень в офицерской шинели, незамедлительно поинтересовавшаяся:

— Новенький, есть здесь?

— Туточки, господин поручик! — откликнулся не совсем оправившийся от коварства перчиков кашевар. В отблесках пламени зашевелились, вытягиваясь по стойке смирно.

— Здесь, вашбродь! — доложил в свою очередь пан Штычка, приподнимаясь от костра, — Штычка Леонард, рядовой пехотного полка!

— Откуда сам будешь?

— С Городу, вашбродь, музыкант я.

— Стрелять обучен, рядовой? Штыковому бою?

— Так точно, господин поручик, с четырнадцатого года в окопах.

— Хорошо, — одобрил тот, и устало потер костистое в темных ямах от неверного света лицо, — В первом взводе Якименко найдешь, пусть выдаст тебе винтовку и тулуп какой. Скажешь, поручик Клевко распорядился.

— Слушаюсь, вашбродь.

— Сам то что, из мещан?

— По матушке моей, из Гедройцев буду, пан поручик. — объяснил отставной флейтист.

— Ну-ну, — протянул его благородие, размышляя, — Из шляхты? Чудны дела твои Господи. Ладно, ступай,