Вероятно, он связан с той функцией организма, которая заставляет человека краснеть. Вы легко краснели в детстве?

Ее лицо было обращено к потолку.

– Мне не за что было краснеть с тех самых пор, как у меня прорезались зубы мудрости.

– Неужели вы никогда не совершали никаких ошибок и за вами не водилось мелких грешков?

– Мне не в чем себя упрекнуть.

– Вы счастливый человек.

Женщина задумалась на минуту, потом сказала голосом, который из-под повязок на лице прозвучал будто из-под земли:

– Я разделила участь тех женщин моего времени, которые решились бросить вызов мужчинам и вступить с ними в битву.

– И к вашему великому удивлению оказалось, что эта битва ничем не отличается от других, – продолжил ее мысль Дик.

– Ничем. – Она помолчала. – Вы принимаете правила и либо одерживаете пиррову победу, либо оказываетесь изувеченной и уничтоженной – становитесь лишь призрачным эхом, которое отражается от давно разрушенной стены.

– Вы не изувечены и не уничтожены, – возразил Дик. – Уверены ли вы, что эта битва вообще была?

– Посмотрите на меня! – гневно воскликнула она.

– Вы много страдали, но иные женщины страдают, и не пытаясь вообразить себя мужчинами. – Беседа превращалась в спор, и Дик отступил. – В любом случае не следует единичную неудачу принимать за окончательное поражение.

Она усмехнулась:

– Красивые слова! – Фраза, прорвавшаяся сквозь коросту боли, устыдила Дика.

– Нам бы хотелось понять истинную причину того, что привело вас сюда, – начал было он, но она его перебила:

– Мое пребывание здесь – символ. Я думала, может, вы докопаетесь, символ – чего.

– Вы больны, – машинально ответил он.

– Тогда чем же было то, что я почти нашла?

– Еще более тяжелой болезнью.

– И все?

– И все. – Его передернуло от отвращения к собственной лжи, но в данный момент, здесь, необъятность темы можно было спрессовать только в ложь. – За этими пределами – лишь сумятица и хаос. Не стану докучать вам лекциями, мы слишком хорошо понимаем, как мучительны ваши физические страдания. Но только через преодоление повседневных проблем, какими бы мелкими и скучными они ни казались, вы сумеете снова поставить все на свои места. А уж после этого… возможно, вы снова будете в состоянии исследовать…

Он замолчал, не желая произнести вслух неотвратимое окончание фразы: «…границы сознания». Эти границы, которые всегда стремится исследовать художник, отныне и навсегда для нее запретны. Слишком тонка и неустойчива ее душевная организация, такая бывает у особей, рожденных в результате инцеста… Быть может, в конце концов ей удастся найти прибежище в какой-нибудь спокойной разновидности мистицизма. Исследование, освоение границ – это для тех, в ком течет хоть толика крестьянской крови, для людей с мощными бедрами и крепкими лодыжками, способных и наказание плоти и духа сжевать и проглотить, как они глотают хлеб и соль. Он едва удержался, чтобы не сказать: «…Нет, это не для вас. Для вас такая игра слишком жестока».

Но даже благоговея перед величием ее страданий, он испытывал неудержимое, почти сексуальное влечение к ней. Ему хотелось обнять и утешить ее так же, как он столько раз обнимал и утешал Николь, даже ее болезненные заблуждения вызывали в нем нежность, поскольку были от нее неотделимы – как этот оранжевый свет, пробивающийся сквозь опущенные жалюзи, очертания ее фигуры на кровати, напоминающие саркофаг, белое пятно на месте лица, голос, обшаривающий пустоту ее болезни и натыкающийся лишь на холодные абстракции.

Когда он встал, у нее лавиной хлынули слезы, вмиг промочившие бинты.

– Это мне за что-то, – прошептала она. – И к чему-то это должно привести.

Он задержался и, поцеловав ее в лоб, сказал:

– Все мы должны стараться быть благоразумными.

Выйдя из палаты, Дик послал туда вместо себя сиделку. Нужно было навестить других больных, в частности пятнадцатилетнюю девочку, воспитанную в убеждении, что детство дано человеку только для того, чтобы веселиться и развлекаться. Этот визит был вызван тем, что она накануне обкромсала себе волосы маникюрными ножницами. Случай был, в сущности, безнадежным: наследственный невроз, усугубленный отсутствием прочных семейных устоев. Ее отец, человек нормальный и сознательный, старался защитить свое невротическое потомство от всех жизненных невзгод, но добился лишь того, что дети его оказались совершенно беззащитны перед лицом неожиданностей, коими изобилует жизнь. Что он мог сказать девочке, кроме: «Хелен, когда ты не знаешь, как поступить, поговори с медсестрой, ты должна научиться прислушиваться к советам. Пообещай, что так и будешь делать»?

Но чего стоят обещания, если голова не в порядке?

Заглянул он и к щуплому беженцу с Кавказа, плотно упакованному в нечто вроде гамака, который периодически погружали в теплую лечебную ванну, и к трем дочерям португальского генерала, которые почти незаметно, но верно соскальзывали в полупаралич. В следующей палате он заверил пережившего нервный срыв психиатра, что его состояние постепенно улучшается и уже значительно улучшилось; тот отчаянно вглядывался в лицо Дика, стараясь найти в нем подтверждение правдивости этих слов, потому что в реальном мире держался только благодаря подобным ободряющим заверениям, подкреплявшимся или не подкреплявшимся интонациями доктора Дайвера.

После этого Дик уволил нерадивого санитара, а там подошло и время ленча.

XV

Часть работы, состоявшая в трапезах с пациентами, всегда была Дику в тягость. Собиравшееся за столом сообщество, куда, разумеется, не входили обитатели «Шиповника» и «Буков», на первый взгляд могло показаться вполне обычным, но над ним постоянно нависал невидимый гнет уныния. Врачи старались поддерживать общий разговор, но большинство пациентов, то ли изнуренные утренними трудами, то ли подавленные необходимостью пребывать на людях, ели молча, уставившись в свои тарелки.

После ленча Дик вернулся к себе на виллу. Николь сидела в гостиной, выражение лица у нее было странным.

– Прочти это, – сказала она, протянув Дику какое-то письмо.

Он развернул листок. Письмо было от женщины, которая незадолго до того выписалась из клиники, несмотря на возражения консилиума. Она недвусмысленно обвиняла Дика в совращении ее дочери, которая ухаживала за матерью в острый период ее болезни, и выражала уверенность, что миссис Дайвер должна знать, «что представляет собой на самом деле» ее муж.

Дик еще раз перечитал письмо, написанное по-английски. Несмотря на логику и четкость изложения, в нем несомненно угадывалось маниакальное состояние автора. Дочь этой женщины, маленькую кокетливую брюнетку, он действительно, по ее просьбе, однажды взял с собой, когда ехал в Цюрих по делам, а вечером снова доставил в клинику. На прощание он бездумно, просто из любезности поцеловал ее. Позднее она пыталась завязать с ним отношения, однако его она ничуть не интересовала, и вскоре после этого – а скорее всего