В течение всего 1964 года у него не складывалась жизнь, – свидетельствует Николай Дупак, работавший директором Театра на Таганке в 1963–1964 годы.– В Театре им. Пушкина ему ничего толком не давали играть, в Театре миниатюр вообще странные вещи творились. За него просила наша актриса Таисия Додина, и я пригласил его на прослушивание. Он показал отрывок из горьковского рассказа «Челкаш». Любимов сейчас рассказывает, что он сразу взял Володю в труппу, но было наоборот. Любимов сказал: «Зачем нам еще один пьющий актер?» Но мне Высоцкий приглянулся скромностью и великолепным чувством ритма. Поэтому я решил оставить его на испытательный срок (Экспресс-газета, 13 мая 2009 года).

Пошли слухи о Солженицыне, что он был полицаем, сидел в немецком лагере и плохо там себя показал, и прочая мерзость. Вас. Смирнов заявил в «Дружбе народов»: «Да он еврей – настоящая фамилия Солженицер». «А как же русский язык, русский склад характера?» – возразил кто-то. «Эт-то они умеют, эт-то они умеют…» Вчера звонили читатели и требовали от редакции опровержения этих слухов: такое впечатление, что кто-то намеренно распускает и раздувает их. Я подумал: если перефразировать Маркса, «слух, овладевший массами, становится огромной активной силой». Особенно в нашей нервозной, трусливой и панической интеллигентской среде, привыкшей ко всевозможным «оглушениям» (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 251).

Москва полна слухами о твоих мемуарах, – пишет Василий Аксенов своей матери Евгении Гинзбург. – Все интеллигенты подходят ко мне с просьбами предоставить экземпляр. Те, что читали, очень высокого мнения. Нагибин выразил мне огромное удовольствие от мемуаров и просил тебе передать. Слышно ли что-нибудь из «Нового мира»?694 (В. Аксенов. Ловите голубиную почту] С. 117).

дело Бродского (с Фридиной записью) было докладываемо лично Хрущеву (по-видимому, из‐за криков за границей), он сказал, якобы, что суд велся безобразно, но пусть Бродский будет счастлив, что его судили за тунеядство, а не за политику, потому что за стихи ему причиталось бы 10 лет…

Значит, мерзавцы – или обманутые – обманули Никиту Сергеевича разного рода фальшивками, состряпанными Лернером… Да, еще Никита Сергеевич спросил, как Фридина запись попала за границу (Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3. С. 480).

вскоре стало известно, что правление московской организации Союза писателей готовит дело об исключении Вигдоровой из Союза695. Уже подыскивали ораторов из числа «умеренных либералов». Хотели так же, как раньше в деле Пастернака, спекулировать на аргументах: «она препятствует оттепели… она провоцирует репрессии… внушает недоверие к интеллигенции…»

Дело не состоялось – в октябре свергли Хрущева; растерялись и литературные чиновники – куда повернут новые власти? (Р. Орлова, Л. Копелев. С. 104–105).

По праву человека, отдавшего жизнь воспитанию собственных детей и литературной молодежи, я прошу Вас избавить молодые умы от «дела Бродского».

Когда же все это кончится? Партия и Вы лично – обещали нашим детям строгое соблюдение законов. Почему же безнаказанно нарушен закон в Ленинграде?..

Беззаконный приговор должен быть снят. Наши дети, молодые литераторы, а также все, кто был потрясен этим омерзительным «делом» – должны успокоиться и знать, что 38 год больше никогда не повторится (Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3. С. 482).

похороны Гроссмана были постыдными. Хоронили воровато, поспешно, стараясь поскорее разделаться с процедурой, которая может перерасти в политический скандал. Гроб поставили в маленьком конференц-зале Союза писателей, а не в Доме литераторов. Не было даже оркестра. И народу было не густо. Правда, в основном это были приличные люди, но было их слишком мало696. Выступления были осторожные. Достойную речь произнес только Эренбург, сказавший, что Гроссман не только трудно умирал, но и трудно жил. Все, кто стояли у гроба, понимали, о чем речь (Л. Левицкий. С. 57).

На гражданскую панихиду, – рассказывает Семен Липкин, – пришло, на глаз, около ста человек, все больше литераторы и их жены, читателей было мало. Евгений Воробьев говорил сердечно, взволнованно. Чувствовалось, что он любит и почитает Гроссмана. Умную, серьезную речь произнес Эренбург. Он поставил Гроссмана в один ряд с крупнейшими писателями России