Весь Ваш

[Росчерк]

180. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Санкт-Петербург, 29 января 1812 г.][595]

Не могу Вам не сообщить как можно раньше, со всем хладнокровием, на какое я способен, что письмо Ваше возвратило покой в мое сердце, вернуло мне счастье, <к которому я так привык и> которое было мне так больно потерять, и что чем более суровые слова Вы ко мне обратили, тем сильнее я чувствую, как был неправ, обвиняя Вас в непостоянстве. Упреки Ваши <касательно оплаты расходов> денежные не могут меня огорчить; узнаю Ваше сердце в этой мести и рисковал бы Вас в самом деле оскорбить, когда хоть минуту бы потратил на оправдания.

Но должен я Вам дать объяснение касательно моей так называемой экзальтации, и позвольте мне его дать на письме, чтобы сберечь драгоценные мгновения, какие Вы мне уделите в четверг. Будет в этом объяснении немало философии, и Вы увидите, что я самого себя знаю хорошо.

Сношения наши с Вами двух родов: сердечные и деловые. В сношениях сердечных я в самом деле постоянно, в каждое мгновение жизни, пребываю в том состоянии, какое Вы экзальтацией называете. Таков я от природы и сам себя бы стал презирать, когда бы захотел погасить тот священный огонь, что горит в моей душе, когда бы захотел по крайней мере его охладить, особливо применительно к Вам, кому я обязан самым прекрасным, самым возвышенным периодом моей жизни. Неправы Вы были бы, если бы от меня этого потребовали, не только потому, что пошли бы при этом против собственной Вашей природы (Вы сами энтузиаст во всем, что с делами сердечными связано), но, главное, потому, что нет чувства более пленительного, более возвышенного, чем сознание, что имеете Вы друга, который Вас любит беззаветно и в любое мгновение готов за Вас жизнь отдать. Знаю чувство это по опыту; есть у меня мой Краузе, и все доводы за и против, которые холодный расчет может мне предложить, никогда меня переубедить не смогут на этот счет. Древние, которые о природе добра больше знали, чем нынешнее поколение, философическое и чопорное, оставили нам величественное изображение Ореста гневного и преступного, но по-прежнему любимого Пиладом[596]. Разум, кажется, подобную дружбу осуждает, остроумцы ее высмеивают, потому что под маской разума прячется эгоизм, однако чувство, эгоизму враждебное, над всеми этими софизмами, губительными для добродетели, одерживает победу. А если нужно для подкрепления пример привести, скажите, видели ли Вы когда-нибудь нечто великое, задуманное и выполненное без энтузиазма, этого нерва человеческой души, который разрубает гордиев узел, не поддающийся беспомощной политике? Чудовищная эта политика, которую Ваш враг умеет пускать в ход куда лучше, чем Вы, Вас одолевает, а оружие, которое Вам природа дала для сопротивления, единственное, с помощью которого можете Вы врага победить или, по крайней мере, его на благородной дистанции держать, Вы отвергаете. Будьте Львом в борьбе против этого Тигра. Я его действия и Ваши исследовал, изучил причины и следствия и могу сказать, что каждый день он вперед продвигается лишь потому, что Вы своим оружием не пользуетесь. Провидение вновь Вам прекрасную возможность предоставляет: противник Ваш только что глупость сделал; не дайте ему увильнуть[597].

Перейдем теперь к моей экзальтации в делах. Соглашусь охотно, что порой выказывал ее или, скорее, нетерпение, сожаление, досаду, говоря короче, чувство, для которого я слова не подберу. Однако это связано только с особенным моим положением. Позвольте мне Вам его описать. Я профессор и ученый; у меня есть должность и призвание, и оба они на меня обязательства накладывают; я желаю должность свою исполнять с сознанием собственного долга, а призванию следовать с честью. Этого одного хватило бы мне для существования счастливого. Но я Вас люблю, Вы меня доверием почтили. И вот стал я деловым человеком, хотя всегда к этому с пренебрежением относился, потому что слишком мало уважаю тех, кто родом человеческим управляет. Вы мое мнение изменили, и счел я почетным Вам служить, тем более что сердце мое меня к Вам влекло. Итак, существование мое надвое разделилось, отсюда тысяча сложностей. Но это еще не все; со сложностями я бы справился и от лишней толики ученой славы отказался охотно. Но я от Вас и от средоточия деловой жизни далеко нахожусь. Могу Вам только советы давать; у Вас времени нет мне отвечать и сообщать то, что мне неизвестно; более того: не могу я свои предложения подкрепить новыми доводами, если мне возражают, и собственными действиями, если эгоисты им ходу не дают. Судьба каждой записки, которую я Вам посылаю, зависит от случая. Не сердитесь на эти слова, я Вас вовсе не упрекаю; Вы по-другому поступить не можете, я это знаю; Вас работой заваливают ради того, чтобы Вы дéла целиком не видели, а ведь могли бы Вы править гораздо лучше, делая вдвое меньше. Я это всей душой чувствую, а Вы хотите, чтобы я без экзальтации обходился! Не требуйте непосильного от человеческой природы. Когда бы я был подле Вас, когда бы мог Вас на каждом шагу о засадах предупреждать, когда бы знал дела изнутри, когда бы мог беде помочь, когда бы мог Вам в трудах сопутствовать, Вас в горестях утешать, оберегать от колючек и шипов, которые в Вас со всех сторон впиваются, – вот тогда не был бы я экзальтированным, нервическим, нетерпеливым; видели бы Вы меня всегда в прекрасном расположении духа, ибо природа наделила меня изрядным запасом добродушной веселости, который только в этих печальных обстоятельствах исчезнуть может.

Надеюсь, что теперь Вы меня знаете. Остается мне сказать только одно – что я сгораю от желания Вас в четверг увидеть. – Нет, нет, это не экзальтация – я просто-напросто увижу Вас с большим удовольствием. Как видите, я исправляюсь.

181. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Санкт-Петербург], 12 февраля 1812 г.

Только что получил я, мой Возлюбленный, письмо из Дерпта, извещающее о прибытии телеграфов через четыре-пять дней, а наблюдателя и плотника – завтра. Итак, можно будет опыт провести очень скоро; посему прошу Вас уделить мне до того еще немного времени, чтобы о других делах поговорить, ибо сразу после испытания располагаю уехать без промедления.

Юный племянник мой, которого просил я Вас благоволить принять в военную службу, приедет вместе с наблюдателем[598]. Позвольте мне Вас просить решить, куда он определен будет. Мне бы хотелось его в Морской кадетский корпус поместить, где окажется он под началом Крузенштерна, от которого узнал