И теперь он весело хмыкнул, слушая, как она громыхает на кухне. Приготовление ужина подходило к концу. Готовила она ужасно и считала себя типичной израильтянкой. Она обожгла большой палец, мясо у нее подгорело, и она грохнула еду на стол, наверно, точно так же, как ее предшественницы, жившие в этих же местах четыре тысячи лет назад, ставили ее на деревянные столы в шатрах, когда их мужчины, гоня овец, возвращались с пастбищ. Она была великолепной личностью, эта его Илана, непреклонной в своей решимости, но как отчаянно ее муж хотел держаться подальше от войны, которая неумолимо захлестывала его… как он мечтал остаться с женой в виноградниках.

Тем не менее, мечтая об этом, Готтесман должен был признать, что даже гуманные законы Мозеса Раббану не дают ему права уклониться от этой войны. Пусть у него был новый дом и новый виноградник, но жены у него на самом деле не было. Они с Иланой не были женаты. Однажды в своей решительной манере она просто перебралась к нему и объявила поселению: «Мы с Готтесманом будем жить вместе». Он ожидал, что ее отец запротестует, но суровый Натаниель привел двух свидетелей, в присутствии которых любовники повторили древнюю формулу: «И вот, отныне ты по законам Израиля посвящен мне», после чего Натаниель прогудел: «Вы женаты. И чтобы у вас была куча детей». Несколько заботливых соседей предложили, что, может быть, Готтесман и его девушка хотят с помощью раввина из Тиберии подтвердить свой брак, но Илана презрительно фыркнула: «Обойдемся без раввинов и этих штучек Микки Мауса».

Фраза удивила Готтесмана своим несоответствием обстановке, и он спросил Илану: «Что это за выражение – «штучки Микки Мауса»?» Она объяснила: «Когда ты идешь в кино и смотришь мультик, его герой вечно попадает в разные неприятности, но в конце, когда должно случиться что-то ужасное, откуда ни возьмись, появляется Микки Маус и спасает мир. Готтесман, так не бывает. И уж конечно, так не бывает в Израиле, – Илана всегда говорила так, словно ее новая родина уже существует, – потому что тут никто не будет появляться невесть откуда. Ни Бог, ни Моисей, ни какой-то раввин. Так что пусть эти штучки Микки Мауса они оставят себе. Придет день, когда с этих холмов спустятся пятнадцать тысяч арабов, и нам лучше быть в готовности. – Ее глаза блеснули, и она повторила: – Нам лучше быть в готовности. Без Микки Мауса. Без раввина, который будет заламывать руки и стенать: «Израиль пал. Израиль настигла кара». Вспомнив эту вспышку, Готтесман посмотрел на свой блокнот и улыбнулся.

За его спиной хлопнула дверь. Раздался звук шагов, звон подноса, опущенного на стол, скрип стульев, которые по каменному полу подтаскивали к столу.

– Еда готова! – крикнул хрипловатый голос. В доме Готтесмана был готов ужин.

Илане Хакохен был двадцать один год. Она не была ни высокой, ни полноватой. Ее крупные белые зубы блестели, как всегда, и обычно у нее был лукавый, насмешливый вид. Она любила ощущение надежности, всецело полагалась на мужчину, с которым жила, и гордилась своим новым домом. Грубоватыми, но все же заботливыми руками она расставила на столе глиняную посуду и щедро налила супа в тарелку мужа. Еда представляла собой мешанину из мяса и овощей, и Готтесман давно мечтал об обеде в английском ресторане.

– Съедай все, – сказала она. – Для Тедди Райха я оставила. – Затем вдруг перегнулась через стол и поцеловала своего высокого, с серьезно сдвинутыми бровями мужа.

– Ты беспокоишься из-за Цфата? – спросила она.

– На каждого еврея в Цфате приходится 11,1 араба, – мрачно сказал он.

– Если они настоящие евреи, – заметила она.

– И арабы занимают все господствующие позиции.

– Как всегда.

– Честно говоря, их силы превосходят наши в сорок раз.

Илана пережевывала пищу маленькими порциями, чуть заметно шевеля челюстью, и сейчас она как-то странно задумалась; она закусила тонкую верхнюю губу, и вокруг глаз появились морщинки. Она думала об этом соотношении, сорок к одному, и как уязвимо положение Цфата, столь важного для евреев.

– Сдается мне, – медленно сказала она, – что Тедди Райх собирается сегодня ночью ввести в город свой Пальмах.

Исидор Готтесман заметно напрягся. Он перестал жевать и приковался взглядом к белым доскам стола. Илана считала, что пользоваться скатертями во время войны просто смешно, и не собиралась стирать их, когда у нее было полно других дел. Муж продолжал молчать, и она тихо сказала:

– Если Тедди Райх решит послать своих людей в город, мы с тобой тоже пойдем.

– Думаю, придется, – согласился муж, и они продолжили ужин.

Илана Хакохен отлично знала Цфат. Дедушка был убит бедуинами задолго до ее рождения, и она не знала его, но она помнила те счастливые дни, когда отец, посадив ее перед собой в седло, поднимался по крутой горной тропе в Цфат, откуда перед ними открывался вид на море Галилейское и на Тиберию. Среди руин старой крепости крестоносцев отец рассказывал, как отсюда евреи видели внизу большой римский город Тиберию, как на озере стоял большой флот и как в позднейшее время в Тиберии собиралась группа слепых фанатиков и писала Талмуд, «который заковал весь мир в свои цепи». Он рассказывал, как несколько столетий спустя, примерно в 900 году нового времени, в Тиберии собиралось сообщество более талантливых раввинов, «которые и составили единственный честный текст Библии, так что Тиберия так же важна для христиан, как и для евреев». Но он был убежден, что единственным раввином в этих местах, достойным любви, был ребе Заки Мученик. «Он был великий и благородный человек, – сказал отец, – и все могли ему доверять». Из современных раввинов он не знал никого, кроме ребе Кука, о ком можно было бы сказать такие слова. «Всегда помни, – сказал он дочери, – что в этой стране у нас лучшие раввины, которых можно купить за деньги». Они представляли собой грязную неряшливую компанию, и старый Шмуэль Хакохен заявил, что никто из них не ступит на землю Кфар-Керема.

Это отнюдь не значит, что Илана выросла, не имея представления о религии. В доме отца чтение Торы было равносильно чтению Шекспира в доме интеллигентной английской семьи или Гете в немецкой среде – если не считать, что из-за древности и исторической мощи воздействия их великий литературный шедевр был для евреев поселения большим, чем Шекспир для англичан, Гете для немцев или Толстой для русских. В детстве Иланы редко случался день, когда она не слышала какие-то дискуссии на библейские темы, которые касались исторических корней ее народа. Она знала, что Кфар-Керем стоит там, где когда-то правили хананеи и куда во время своего победного возвращения из Египта евреи пришли через горные долины на западе и хлынули на север. Порой ей казалось, что вереницы их продолжают идти по гребням гор за Тиберией. Для Иланы решение Бога разделить Ханаан между двенадцатью коленами, которое состоялось примерно три тысячи лет назад, было столь же реально, как и решение Организации Объединенных Наций о разделе страны, которое прозвучало всего несколько недель назад: Кфар-Керем стоял как раз на пересечении тех мест, что были выделены коленам Нафтали, Иссахара и Манасеи, и именно с этих земель жителей Израиля угоняли в неволю. Гора Табор продолжала стоять на севере неизменным маяком, и море Галилейское оставалось точно таким же, как его описал Исайя. Для поколения Иланы Библия была полна реальностей. В отцовском винограднике она находила монеты, отчеканенные во времена Маккавеев, и помнила тот день, когда отец, взяв ее посмотреть недавние раскопки в Бет-Шаане, показал на давно знакомые места в Изреельской долине.