– Я убедился, что обычно султан не делает ошибок в тех фирманах, которые подписывает.

Из-под полотенца послышалось одобрительное сопение мутасарифа. Не отбрасывая полотенца, он уставился на Табари большими усталыми глазами и сказал:

– Это хорошо, что ты, араб, так думаешь. Утром муфтий пытался меня убедить, что ты примыкаешь к реформистам.

– Какая свинья! – Табари был возмущен этим предательством, но его радовало, что в оценке муфтия он не ошибся.

– В другое время я не стал бы и слушать его, – мягко продолжил мутасариф, – но два дня назад твоего шурина повесили в Бейруте. Как заговорщика.

Табари обмяк, словно веревки, на которых он был подвешен в камере пыток, провисли. Старая жаба чуть не поймала его. Ответь он неправильно, то был бы уже на пути к смерти, но не это чудесное спасение заставило обмякнуть и тело и мысли. Он понял, что, слишком неторопливо формируя свои мнения, дабы не упустить возможное продвижение, он навсегда потерял его. Другой человек возглавит турецких реформаторов, но только не он. Будущее откроется для Шмуэля Хакохена – но не для него. Может, с этой целью он и спас еврея тем вечером. Вялой рукой Табари подтянул полотенце и прикрыл лицо, потому что хотел, дабы никто не видел его выражения.

– Ты мудро поступал, ибн Ахмед, – сказал старик, – когда сопротивлялся уговорам своего шурина. Никогда больше султан не позволит этих глупостей с конституциями. Нам предстоит противостоять всем переменам и надеяться, что дела сложатся к лучшему.

В эти дни его стол был завален прошениями относительно здравоохранения, школ, католических миссионеров; тут же лежал продуманный план очистки гавани от ила, но в течение оставшегося времени его правления ни одному из них не будет дан ход.

Старая жаба перевалил из стороны в сторону свой огромный живот, чтобы пар добрался и до других складок тела, а затем внезапно сорвал полотенце с лица Табари и уставился на него.

– Когда я покину Акку, – сказал он, – ты займешь мое место.

Табари перевел дыхание. Наконец-то с его продвижением что-то прояснилось.

– Обещай мне одну вещь, ибн Ахмед. Ничего не меняй. Пусть все остается как есть. У нас тут счастливый город. Убедись, что христианские паломники спокойно посещают свои святые места и их никто не унижает. Отгоняй бедуинов от городских стен. И кроме того, когда из Бейрута прибудет вали, проверяй, чтобы все было в полном порядке. Для этого трать любые деньги, даже свое жалованье. Потому что в таком месте, как Акка, ты всегда так или иначе получишь его обратно.

Негр бесшумно проскользнул в парную с предложением, что, может, оба уважаемых человека хотят перейти в другое помещение для массажа, но мутасариф отказался:

– Давай еще немного побудем здесь, ибн Ахмед.

Позже, когда они одевались, Табари решил вручить золотую монету, но обнаружил, что потерял ее, и, пока в тщетных поисках пропажи обыскивал всю одежду, он не сомневался, что старый толстяк разозлился и подозревает его в какой-то двойной игре. Если он утвердится в своих подозрениях, мутасариф может передумать продвигать его, потому что мстительности старой жабе было не занимать. Так что, искусно изобразив раскаяние и любовь, Табари вскричал:

– Ваше превосходительство, я потерял вашу монету! Но вот у меня есть средства, которые я собрал для другой цели. – И он протянул деньги, которые сегодня изъял у прибывших евреев.

И, едва только расставшись с мутасарифом, он послал двух всадников в Макор с указанием найти золотую монету, которую, скорее всего, уронил именно там. Но найти ее так и не удалось.

Пуля, произведенная в Нью-Хэйвене, Коннектикут, в феврале 1943 года. Предназначалась для использования во Второй мировой войне. Выпущена из ружья английского производства (Манчестер) в апреле 1944 года, которое также использовалось во Второй мировой войне. Оказалась в Макоре после полуночи, ближе к утру пятницы 14 мая 1948 года.

Вот что было общего у этой троицы: каждый из них любил эту землю столь же страстно, как мужчина любит женщину, и так же радостно, как ребенок встречает рассвет дня, когда его ждет пикник на траве; сабра любила Галилею, как землю, на которой жили бесчисленные поколения ее предков; солдат любил Палестину, как убежище после долгих лет войны, а маленький голубоглазый ребе любил Израиль, как землю, избранную Господом, где Он провозгласил свои заповеди. И в течение бурных весенних дней 1948 года эти три любви сошлись воедино.

Для Исидора Готтесмана, солдата, указания Моисея, Учителя нашего, были столь ясны, что их не стоило и обсуждать: «Когда ты идешь на битву с врагами своими… командиры обратятся к народу со словами: кто тут построил новый дом?., пусть он идет и возвращается в свой дом, а не погибнет в бою… И кто тут разбил виноградник?… пусть он тоже идет и возвращается к своему дому, а не погибнет в бою…» И больше всего Готтесману нравилась другая заповедь: «Когда человек взял новую жену, он не должен идти на войну… но год он должен провести дома, и да радует он жену каждый раз, когда берет ее».

Сокрушенно оценив свое положение, Готтесман поднял глаза от календаря, над которым работал, и прикинул: «Новый дом я построил. Виноградник разбил. И у меня молодая жена. Мозес Раббену, конечно, рассчитывает на меня, но я бы предпочел остаться дома, а не погибать в бою».

Он нервно рассмеялся. «А вот эти указания относятся прямо ко мне. Моисей явно имел меня в виду, когда говорил: «И начальники продолжат говорить с народом, и они скажут: «Какой человек тут преисполнен страха и слабодушен? пусть он уходит и возвращается в свой дом…»

Он отодвинулся от стола, за которым собирал данные из календаря, прислушался к звукам, доносящимся из кухни, где жена готовила ужин, и помотал головой. Он был высоким худым аскетичным евреем с впалыми щеками и глубоко посаженными глазами, над которыми нависали темные брови. Не похоже было, чтобы он обладал чрезмерной впечатлительностью; скорее, он сдержан и дисциплинирован более, чем другие. У него была привычка закусывать нижнюю губу. Когда он цитировал Тору, то пользовался ивритом, но в обычной жизни пользовался немецким, потому что тот был его родным языком. Кроме того, у него был великолепный английский с легким немецко-идишским акцентом. «И уж Бог-то знает, что последнее указание относится ко мне, потому что я вырос полным трусом. «Преисполнен страха и слабодушен» – это точно обо мне».

Он покачал головой и на иврите с невыносимым акцентом крикнул в кухню:

– Еда готова, Илана?

Из кухни его нового дома с белыми стенами донесся низкий грудной, почти мужской голос: