Наученный горьким опытом, боясь сбиться с пути, Алексей решил оставаться на месте до тех пор, пока солнце снова не покажется на небосклоне.

Небо хмурилось все больше, свинцовые тучи, казалось, нанизывались на верхушки деревьев. Осознав, что, если пойдет дождь, он вымокнет до нитки, мужчина озаботился сооружением шалаша. Кое-как нарезав-наломав еловых ветвей, он попытался поставить простейшее треугольное сооружение. Но ветки, срезанные перочинным ножом, были явно коротковаты для этой цели, и даже воткнутые в землю шесты из палок помогали мало. Алексей крутил ветки и так, и сяк, пытаясь сообразить, как сделать из них укрытие…

Дождь ливанул неожиданно. Мужчине показалось, что его вмиг словно окатили из ведра. Плюнув на шалаш, он бросился под ветви ближайшей ели, спускавшиеся чуть не до земли, прихватив с собой рюкзак. Скорчившись возле ствола, он вздрагивал от то и дело окатывавших его крупных капель воды. Пить хотелось… Но он никак не мог придумать, во что набрать воду. Устраиваясь поудобнее, он лег лицом к стволу, буквально обняв телом дерево. Прямо перед его глазами покачивался и то и дело пригибался к земле под струями дождя лопух.

Лопух… Алексей, сглотнув вязкую слюну, уставился на темно-зеленый, с жесткими прожилками лист, маячивший у него перед носом. Лопух… Рука сама собой потянулась к листу. Поняв, что из укрытия дотянуться до растения не удастся, мужчина пополз к вожделенному листу. Схватив его за стебель и попытавшись сорвать, он, выматерившись, полез за ножом — лист держался крепко.

Наконец, лопух оказался в его руках. Покрутив его, и наконец сообразив, как сделать подобие тарелочки, Алексей на вытянутых руках, распластавшись на мокрой земле, выставил его под струи дождя. Почувствовав, что в импровизированной тарелочке плещется влага, он аккуратно подтянул его к себе и жадно припал к собранной воде потрескавшимися губами.

Чтобы наконец хоть немного утолить мучившую его жажду, лист пришлось выставлять раз десять. Алексей промок до нитки. Заползя обратно в свое убежище, он свернулся в позу эмбриона, чтобы хоть немного согреться. Мокрая насквозь одежда этому совершенно не способствовала. Она противно липла к телу, холодя кожу. Алексей, все больше съеживаясь, застучал зубами, проклиная холодный проливной дождь.

Спустя пару часов ливень сменился на хмурую, надоедливую морось. Высушить одежду возможности не представлялось, и даже развести костер мужчина не мог. Подтянув рюкзак поближе к себе, он свернулся вокруг него и забылся тяжелым сном.

Проснулся Алексей от того, что страшно хотел есть. Дрожа от холода, подышал на руки. Вокруг царила темнота, наполненная шорохом дождя. Мужчина попытался снова уснуть, но желудок, урча и бунтуя, требовал хоть какой-то пищи. Не в силах терпеть, мужчина попробовал пожевать хвою. Молодые побеги оказались кисленькими, но вполне съедобными. Обглодав ближайшие ветви, он все же заснул под мерный шорох дождя.

На следующее утро он проснулся абсолютно разбитым. Нос заложило, лицо, руки и шея горели от укусов мелкого гнуса, глаза припухли и слезились. И хотелось пить. А дождь все шел. Мелкий, моросящий, нудный…

Алексей выбрался наружу. В голове засела одна мысль: надо идти, двигаться. Взвалив на плечи рюкзак, он пошел. Странно, но есть ему уже не хотелось. К вечеру, совершенно обессиленный, он свалился под очередную ель и уснул.

По субъективным ощущениям, подняться на следующий день он смог только к обеду. Дождь перестал, но все в округе было насквозь мокрым. В попытке разжечь костер Алексей долго чиркал зажигалкой, но сырые ветки загораться категорически не желали. Наконец, исчез и огонек зажигалки. Закончился газ. Посмотрев на бесполезный кусок пластика на своей ладони, он в сердцах зашвырнул опустевшую зажигалку в кусты, закинул рюкзак на плечо и поплелся вперед.

Алексей потерял счет дням. Он уже не мог сказать, сколько дней он бродил по тайге. Когда потерял рюкзак… Где оставил куртку… Его бросало то в жар, то в холод. Он уже не понимал, когда идет дождь, а когда светит солнце. Лицо опухло, глаза превратились в опухшие щелки, которые едва-едва открывались, кашель душил буквально на каждом шагу. Голова кружилась неимоверно, и мозг уже был не в состоянии различить образы, порожденные бредом, от реальности, плывущей перед глазами и принимающей абсолютно сюрреалистичные формы, покрытые непроглядной дымкой… Раны и царапины загноились и страшно болели. Все чаще и чаще он падал и подолгу лежал, не в силах подняться. И лишь одна мысль настойчиво стучала в мозгу: «Надо идти…» И он вставал на дрожащие ноги и шел… потом полз, когда предательские ноги отказались его держать…

В какой-то момент он почувствовал, что его кто-то тормошит, толкает, переворачивает на спину… С трудом разлепив один глаз, он увидел маячившее над ним темное пятно и услышал тяжелое дыхание. Последним усилием сознания он сфокусировал взгляд на нависшем над ним медведе, тяжко закашлялся и уплыл в темноту…

Массивная черная собака подошла к деду Михею и, ухватив зубами за полу его куртки, слегка потянула.

— Что, Альма? Пришла? Догнала зайцев-то, ась? Али сызнова с тобой играть не стали? Погоди, дай сорву… Сон-трава сейчас в силе, соков набралась, а найти ее нынче сложно стало… Чтой-то ей не так, видать. А тут вона, погляди, куртинка цельная повыросла, — дед Михей, отмахнувшись от собаки, кряхтя, опустился на колени возле зарослей невзрачной голубовато-сероватой травки с мелкими резными листьями. — Мы с тобой вон треть возьмем, а остатнее пускай дальше растет. Надобно заметить этот пригорок… Гляди, сколько тока здесь травок мы с тобой нынче набрали… Вот ежели еще также удачно пару раз сходим, глядишь, тока коры нам и останется набрать, да почек. Но то весной, как соками наливаться станут, а нынче-то ни к чему…

Дед Михей, аккуратно поддевая ножичком, споро и бережно собирал сон-траву в стоящую рядом с ним корзинку, аккуратно стряхивая с корешков землю. Собака, нетерпеливо переминаясь, стояла за ним. Подождав несколько минут, она подошла ближе, и, положив свою тяжелую, мощную лапу ему на поясницу, снова потянула зубами старика за куртку, чуть заскулив.

С сожалением оторвавшись от своего занятия, он поднялся на ноги и повернулся к собаке.

— Ну чего ты тревожишься? — ласково спросил он и заглянул ей в глаза. — Да ты что! — вдруг встревоженно проговорил он. — Живой хоть?

Собака коротко гавкнула, словно подтверждая, но взгляда не отвела.

— Далече отсюда? — сдвинув брови, дед Михей, не моргая, продолжал смотреть в глаза Альмы. — Ну веди…

Подхватив свою корзину, старик перекинул ремень через голову и, задвинув ее за спину, пошагал за собакой. Альма шла быстро, постоянно оглядываясь. Видя, что старик начинает отставать, она останавливалась и, повернувшись к нему, поторапливала:

— Ааа-гав! — ворчливо говорила она ему.

— Иду, иду… Не могу я быстрей-то… — каждый раз отзывался старик.

Наконец, дойдя до лощинки, что спускалась в овраг, он увидел лежащего на спине человека. Мужчина был в грязной, заскорузлой от влаги рабочей одежде. Руки, шея и лицо его были сплошь изъедены мошкарой и гнусом, покрыты язвами, ранами и царапинами, исходившими гноем. Глаза опухли и тоже гноились, превратившись в воспаленные щелки. Сквозь прорехи рваной рубахи были видны такие же раны на теле. Крепкий рабочий комбинезон был цел, но грязен до невозможности. Судя по отросшей грязной щетине, уже превращавшейся в бородку, он бродил по тайге не менее двух, а то и трех недель.