перевернутые рассохшиеся лодки. Почти в каждом домике двери были распахнуты настежь. Видно, здесь уже побывали непрошеные гости.

Какой знакомой показалась эта уличка командиру пулеметной роты третьего батальона лейтенанту Дорохову, когда он ворвался сюда со своими пулеметчиками! Он вспомнил родной домик на Черниговщине, у другой воды, днепровской, где он родился, где прошло его детство, где умер его отец — плотогон. Возможно, именно потому, что по призванию был водником — до армии лоцман Дорохов водил пароходы по Днепру и Десне, — он обратил внимание на длинное каменное строение, в которое упиралась эта славная уличка. Над входом весело поблескивала серебристыми буквами вывеска «Клуб водников».

Именно этот дом показался Дорохову наиболее подходящим для пулеметной роты. Пулеметчики сразу же стали зарываться в землю. Среди работавших кирками и лопатами людей мелькала немного сутулая фигура политрука роты Авагимова.

Из-за угла неожиданно появился заместитель командира батальона капитан Жуков. Дорохов, издали узнав его по кубанке — больше никто в полку такого головного убора не носил, — помчался ему навстречу.

— Немцев на берегу уже нет, товарищ капитан, — возбужденно доложил он. И, указывая на «Клуб водников», добавил: — А этот дом я занял под пулеметную роту. Хороший подвал.

— Добро, — согласился Жуков. — Командиров рот — ко мне! Живо! — бросил он своему связному.

Вид со стороны Волги на разрушенные дома.

Фото С. Лоскутова.

Получив приказ наступать по Солнечной улице, пулеметная и седьмая роты оставили на берегу небольшой заслон и сразу же устремились вверх по тропинкам каменистого обрыва.

Сейчас, при дневном свете, город уже не выглядел таким грозно живописным, каким он казался ночью с левого берега. Улицы, изрытые воронками артиллерийских снарядов, были сплошь завалены битым кирпичом. А обугленные коробки зданий, зияющие глазницами окон, таили в себе смерть: в них прятались вражеские снайперы.

С одним из фашистов командиру стрелкового отделения сержанту Павлову пришлось вступить в поединок уже через какие-нибудь полчаса после того, как батальон ступил на берег.

Когда седьмая рота стала подниматься в гору, осколком мины ранило пулеметчика. Павлов задержался, пока раненым не занялся санинструктор, а затем, подхватив ручной пулемет и сумку с запасными дисками, побежал догонять своих.

Вскоре его окликнул старший политрук. Фамилии офицера Павлов не знал, но он видел его ночью на левом берегу Волги. Это был работник политотдела дивизии.

Тот, видимо, тоже узнал Павлова.

— Из седьмой роты? — спросил он и, получив утвердительный ответ, распорядился:

— Пойдешь, сержант, со мной. Там одного снайпера надо выкурить.

И они направились вверх по улице.

Пули свистели все чаще и чаще, и вскоре обоим пришлось пробираться ползком.

Старший политрук прыгнул в воронку:

— Вот здесь, сержант, и будет наша огневая позиция… А бить надо вон по тому дому — второе окно слева на четвертом этаже. Там засел снайпер. Взвод идет на тот дом, — он кивком показал направление, — а этот гад не дает голову поднять. Уже сколько полегло…

Павлов открыл огонь из ручного пулемета. Офицер достал из холщовой сумки новый диск и на мгновение приподнялся, чтобы подать его пулеметчику. Но диск выскользнул у него из рук, а сам он, привалившись к краю воронки, стал медленно сползать…

Немало смертей видел на фронте сержант Яков Павлов, но эта смерть, первая на сталинградской земле, отозвалась в его душе как-то по-особенному. И не так уж много слов сказали они друг другу за те минуты, что пробыли вместе. Но здесь, когда за спиной была Волга, а под ногами изрытая железом, израненная и сожженная земля Сталинграда, каждое слово товарища и каждый выстрел по врагу значили особенно много…

Павлов ладонями приподнял безжизненную голову человека, ставшего ему вдруг таким близким. Какое молодое, хорошее лицо!

Очередь за очередью посылал он в цель, мстя за того, кто лежал рядом.

Что сталось с вражеским снайпером — неизвестно. Настигла ли его пулеметная очередь, или, убедившись, что за ним охотятся, он покинул свою позицию? Но только из второго окна слева больше не стреляли.

А день, не по-осеннему солнечный, становился все ярче и ярче. И все ожесточенней разгорались уличные бои.

После того как застигнутые врасплох на вокзале немцы были разбиты, первый батальон стал закрепляться. Теперь батальоном командовал старший лейтенант Федосеев, заменивший тяжело раненного Червякова. На рассвете фашисты подтянули танки, повернули свою артиллерию, послали авиацию. Отразив четыре жесточайшие атаки, батальон продержался еще сутки, а потом был вынужден оставить вокзал.

Бой перебросился теперь на привокзальную площадь и прилегающие к ней улицы. Роты оказались расчлененными.

Командир батальона со своим штабом и остатками второй роты занял универмаг. Толстые стены и глубокие подвалы магазина служили превосходным укрытием. Недаром именно это, ставшее впоследствии столь знаменитым, здание избрал для своего штаба гитлеровский фельдмаршал Паулюс.

В ночь на 17 сентября роте Драгана удалось ворваться в гвоздильный завод. Действуя главным образом гранатами, рота закрепилась в нескольких цехах, тогда как в другой части завода оставались фашисты. Потом к Драгану присоединилась сильно поредевшая третья рота младшего лейтенанта Колеганова.

Так и шел этот бой — под одной крышей. Противники стремились перехитрить друг друга. Каждый пытался пробить разделявшую их стену. Когда это удавалось, в образовавшуюся брешь немедленно летели гранаты, и выигрывал тот, кто поспевал первым. А время в таких случаях исчислялось секундами…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В ДОМЕ НА ПЕНЗЕНСКОЙ

В прибрежной части центра города бой стал стихать: гитлеровцы откатились к железнодорожному полотну. Тем не менее сколько-нибудь четко определившейся линии переднего края не было.

Роты и специальные подразделения третьего батальона расположились в домах НКВД, в здании тюрьмы и на мельнице. Правда, от всех этих зданий остались одни лишь стены, однако подвалы служили хорошим укрытием. Командный пункт батальона, например, обосновался в помещении тюрьмы. Это послужило поводом для солдатских шуток — мол, написать бы родным: «Нахожусь в Сталинграде, сижу в тюрьме…»

Случилось так, что на прилегавших к берегу улицах — на Нижегородской, Ташкентской, Солнечной, Пензенской и даже на площади 9 Января — некоторые дома оказались «ничейными».

Одним из таких «ничейных» был большой четырехэтажный зеленый