Смотрю на нее — и думаю, как бы ее прикончить, чтобы все было шито-крыто. Но она вдруг разворачивается и с топотом удаляется из гостиной, оставляя за собой едкий запах своих экспериментальных ногтей. Я решаю покончить с собой через удушение — это самый доступный вариант. Накрываю лицо видавшей виды оранжевой диванной подушкой; процесс пошел. Вскоре я достигаю той точки, в которой легкие требуют воздуха, а сердце — наоборот, и чувствую: кто-то тычет меня в плечо. Ну и семейка. Если это Эллен, первым делом надо удушить ее. А если это Арни, то мы сперва устроим драку подушками, чуток посмеемся, а уж потом я займусь удушением.

Но на сей раз со мной заговаривает старшая сестра, Эми. Она шепчет:

— Гилберт, поди-ка сюда.

Я не двигаюсь.

— Гилберт, прошу тебя…

Меня уже почти нет в живых. Она не может этого не видеть.

— Гилберт!

Легкие одерживают верх над сердцем, и я говорю: «Мне не до тебя», но подушку не отпускаю.

— По тебе не скажешь, что ты так сильно занят.

Эми хватает подушку за угол и стаскивает с моей головы. В глаза резко ударяет свет. Сестра стоит с растревоженным, озабоченным видом. Но что тут нового? Эми частенько напускает на себя выражение ужаса, оно мне даже полюбилось. Его предсказуемость как-то успокаивает. А вот когда Эми улыбается — жди беды.

Из всех нас, четверых детей семьи Грейп, Эми самая старшая. На десять лет старше меня: ей уже тридцать четыре. Я в ней вижу скорее мать, чем сестру. Во время учебного года она ездит на работу в Мотли, в начальную школу Кловер-Хиллз. На подхвате у буфетчицы — подает малышне сосиски с зеленой фасолью и сахарное печенье. А кроме того, помогает учителям: по вечерам рисует аккуратные улыбающиеся рожицы на контрольных работах, написанных без ошибок. Но что самое главное: все лето Эми свободна. Во время учебного года наша семья неизбежно рассыпается, и за июнь, июль, август старшая сестра вновь собирает нас под крыло.

— Я сплю, — говорю ей. — Пытаюсь уснуть.

Мощной ручищей Эми прижимает подушку к своей нежно-голубой футболке с портретом Элвиса. Щурится, обжигая меня взглядом.

— Эми, я тебя умоляю. Боже милостивый, если Ты существуешь, молю Тебя. Сегодня мы с мелким ходили встречать аттракционы. В полпятого утра были уже у шоссе. Я не выспался. К десяти мне на работу. Прошу тебя, Эми, ну пожалуйста! Не надо так на меня смотреть!

— Мог бы подумать о маме.

Меня так и тянет сказать, что о маме я думаю постоянно, что каждый свой шаг соизмеряю с ней, но Эми не ждет ответа: она хватает меня за руку и рывком поднимает с дивана.

— Ох. Иду, иду.

Сестра пинками подталкивает меня к столовой.

— Весь дом смердит, — говорю я. — Господи, ну и вонища!

Эми останавливается. Мы пришли на кухню, где громоздятся скопившиеся за несколько дней горы немытой посуды и многочисленные мешки с мусором. Она шепчет:

— А чего ты хочешь? Прислуги у нас нет. От Эллен проку никакого, ты все время пропадаешь на работе или неизвестно где. Меня на все не хватает.

С глубоким вздохом она делает разворот на триста шестьдесят градусов, как манекенщица на подиуме:

— Посмотри на меня. Нет, ты посмотри.

— Ну? — говорю я.

— Ты ничего не замечаешь?

— Новые шмотки? Хм. Сдаюсь. Что я, по-твоему, должен заметить?

— Я становлюсь похожей на маму.

Скатываясь до вранья, возражаю сестре:

— Ничего подобного.

— У меня из-под одежды складки выпирают. Я уже в кресле еле умещаюсь.

— Мама — это совсем другая история. Ты даже близко не…

— У меня начальная стадия, Гилберт. Ты видишь начальную стадию. — Обеими руками утирая глаза, Эми улыбается.

Приплыли.

Ну ладно.

Придется все же растолковать вам некоторые редко упоминаемые вслух истины насчет моей матери, Бонни Грейп.

Изящных выражений для этого не подберешь. Моя мать — жирная туша. Объедаться начала семнадцать лет назад, когда отца нашли мертвым. С того самого дня жует без передышки, год за годом, и прибавляет фунт за фунтом; дело дошло до того, что ее реальную массу тела определить невозможно. Ни одни бытовые весы не выдерживают.

Мамина спальня — наверху, первая комната от лестницы, но взбираться по ступенькам и вообще двигаться мама не любит. Днем она дремлет в этом мягком синем кресле, но часто просыпается, чтобы перекусить и перекурить. По ночам она не спит, сидит в том же кресле, дымит как паровоз и смотрит телевизор. Мы поднапряглись и купили ей телик с пультом. При ходьбе мама держится за мебель, стараясь передвигаться вдоль столешниц и шкафчиков. Чтобы дойти до туалета и присесть на унитаз, ей требуется минут пятнадцать. Мыться она терпеть не может и, если честно, скоро перестанет умещаться в ванне. Радостей в ее жизни мало: смеется она лишь в тех случаях, когда Арни устраивает для нее пляски-шоу, и лучится улыбкой, когда кто-нибудь из нас приносит ей блок сигарет (обычно я). Курит она исключительно «Кул».

Вот уже три года мать не выходит из дому; видим ее только мы — дети, да редкие бывшие подруги. В городе, разумеется, о ней судачат, но шепотом. Правда, рассмотреть ее вблизи удается сантехнику, который ежемесячно приходит снимать показания счетчика воды. Однажды приезжал еще доктор Гарви — мы сами его вызвали, решив, что у мамы случился инфаркт. Но на самом деле она то ли чем-то подавилась, то ли кишечные газы в кровоток попали — что-то в таком роде.

Если указать маме на ее полноту или выразить опасения по поводу стойкой прибавки веса, она скажет: «Эй! Я покамест здесь! Жива еще! Не отдала концы в отличие от некоторых!»

Я пытаюсь ей внушить, что неумеренное обжорство равносильно суициду. Но такие слова произносить нелегко.

Короче.

Эми тащит меня через кухню. Мы останавливаемся на пороге столовой: мама с разинутым ртом сидит в кресле и храпит. Эми указывает пальцем на ее стопы. Отечные, красно-лиловые, сухие, в трещинах. Ни одна пара обуви уже не налезает.

— Можно подумать, — шепчу, — я ног ее не видал.

Сестра снова тычет пальцем куда-то вниз и одними губами произносит:

— Пол.

Не верю своим глазам. Пол под маминым креслом просел, выгнулся наподобие контактной линзы.

— Боже милостивый. — Ничего другого выдавить не могу.

— Это уже не шутки, Гилберт.

Однажды мы с сестрой сели попить пива, и, когда она подобрела, я предположил, что мама когда-нибудь провалится в тартарары и нас освободит. В тот раз мы от души посмеялись.

— Надо что-то делать, — говорит Эми, которой теперь не до смеха.

Чтобы вы понимали: я не плотник. Ремонтировать, чинить — это не мое. А Эми, заметьте, хочет, чтобы я укрепил половицы.