видным в свое время дельцом и пером в Аньяльской конфедерации, Клик не оставался и теперь без прямого, хотя и скрытого влияния в некоторых распоряжениях русского правительства, также представляя свои соображения даже самому Государю. Его взгляды, однако, расходились со взглядами бывшего его учителя.

Подобно Спренгтпортену и он излагал свои «мысли» о войне России с Швецией. Его записки имели несколько более серьезный характер, в них было более системы, нежели в мемуарах Спренгтпортена, богатых числом, но не обстоятельностью. Клик испробовал в своей жизни разные карьеры: учился в академии, затем практически изучал право, служа при абоском парламенте, т. е. местном гофгерихте; потом был в военной службе, состоя некоторое время при дяде своем, нюландском губернаторе, где знакомился с административною деятельностью; потом был адъютантом при генерале Троиле на гребном флоте, наконец в эфемерной — как он сам называет — роли во время аньяльской конфедерации. Затем бегство от суда и плахи и убежище в России. Здесь он принял подданство, но на действительной службе не состоял.

В «мыслях» своих о войне он кратко и поверхностно обозревал главным образом последствия завоевания Финляндии, тем более что, по его мнению, «раздавить» Швецию не представлялось затруднений. К слову сказать, подобные суждения, принадлежавшие и Клику и Спренгтпортену, были очень вредны в том отношении, что при начале войны, ввели правительство и Государя в заблуждение на счет действительного размера силы, нужной для покорения Финляндии. Только постигшие нас после сражений при Сиккайоки, Револаксе и Пульхилло значительные неудачи доказали наглядно, что увеличить боевые силы необходимо и что надежды советников на подчинение Финляндии в силу одной преданности финляндцев есть дело фантазии.

Сущность соображений Клика заключалась в следующем. После завоевания нужно сохранить Финляндию. Это по его мнению не трудно, если приобрести доверие и привязанность народа, обратив внимание на желания каждого сословия. Дворянство, довольно основательно понимающее свои интересы, может сделаться очень скоро усердным и преданным русским государям, если получит уверенность в сохранении привилегий и облегчении в повинностях его угнетающих. Клик полагал, что во многих случаях это сословие заявляло свою ненависть к Швеции, и что тем более на него можно рассчитывать. Офицерство, большею частью из дворян, выразило уже свои чувства в 1788 г.[1], и если ему сохранить существовавшее до тех пор материальное обеспечение земельными участками, то верность его не будет подлежать сомнению. Гражданские чины будут иметь те же чувства, если их оставить при занимаемых ими местах. Впрочем, как бывший военный, Клик находил влияние их незначительным. Духовенство составляет собою королевское учреждение, пользующееся поэтому влиянием, которого за ним, не следует оставлять под русским владычеством. Оно будет без сомнения желать, чтобы Финляндия осталась шведской провинцией; но в силу его прямого влияния на крестьян, нужно побудить пасторов действовать в пользу России. Клик полагал, что этого можно, достигнуть внушая им или опасения за будущее, или приятные в нем надежды. Купечество расположится очень скоро в пользу России, увидев расширение своих торговых с ней оборотов; к тому же его влияние на массы невелико. Крестьяне — Клик этого не скрывал — имеют несомненное недоверие к России, идущее и от их невежества и от лживых слухов издавна про нее распространяемых. Но если они будут самым торжественным образом удостоверены, что им никогда не предстоит сделаться крепостными, что за ними останутся их права и собственность, что будут уменьшены или вовсе не взимаема на год или на два подати, которыми они обременены свыше всякой меры, то крестьяне сделаются самыми верными русскими подданными. Повторяя в конце своих «мыслей», что нужно, приобрести расположение финляндцев, Клик делал следующее пояснение, в высокой степени верное само по себе и особенно знаменательное под пером одного из аньяльских коноводов.

«Конечно, не должно быть и мысли о том, чтобы входить с финляндцами в какие бы ни было соглашения. Победив страну силой, ей предоставят потом как милость те преимущества, которые найдут выгодным для себя дать ей. Всякое соглашение, каково бы оно ни было, предполагает некоторое равенство соглашающихся и может породить опасные разномыслия и недоразумения. Победитель, напротив, жалует милостями и их за таковые принимают жалуемые, не имея права ни о чем договариваться».

Нужно думать, что Клик сам предлагал свои услуги графу Румянцеву при возникновении открыто враждебных отношений со Швецией. По крайней мере, из записки, поданной им 21-го февраля, видно, что Румянцев поручал ему выяснить в чем он, Клик, мог бы наилучше служить Государю. На этот вопрос, изложив некоторые подробности своей карьеры, Клик скромно заявил, что было бы может статься очень с его стороны самонадеянно думать, что он способен давать советы и мнения по обстоятельствам того времени; но что он очень может сделать что-либо для благоприятного расположения умов в Финляндии.

Таким образом, Клик желал для себя той же роли, которая уже принадлежала Спренгтпортену. Без сомнения, он мог бы исполнять ее под руководством последнего; но именно он не признавал в Спренгтпортене данных, необходимых для успешного решения задачи. «Высокие качества его п-ва барона Спренгтпортена мне известны, — писал он графу Румянцеву, — и я горжусь тем, что умею их ценить. Но он сражался с финляндцами, и даже с той бригадой, которая была прежде под его начальством и обожала его до 1789 года; я боюсь — не потерял ли он доверия народа». Клик подозревал значение и другого агента, Ладо, бывшего в распоряжении графа Буксгевдена[2] «господин Ладо, в совершенстве зная местный язык, к тому же имея еще в стране родных и друзей, слишком искусен и умен чтобы не быть полезным; но против него говорит мундир, который он носил, и чин принадлежащий ему теперь. Кроме того оба эти почтенные лица, вероятно присутствовали при первых враждебных действиях (этой войны), и тем менее кредита будут они иметь у населения»[3]. Клик находил, что он, напротив, никогда не служил в России, не был при начале войны и мог бы даже скрыть что присягал на верность русским государям; он явился бы в Финляндию в качестве соотечественника и друга народа, он постарался бы выяснить благотворные виды Императора, отер бы слезы и не дал бы им течь вновь;—он желал бы иметь возможность сказать: «nec ita ѵiхi, ut frustra me natum existimem».[4]

Эти доводы, хотя не имели прямого влияния на положение Спренгтпортена и Ладо, но в отношении к самому автору записки произвели желаемое действие Не далее как через три дня, именно 1-го марта, граф Румянцев известил его о разрешении Государя