– А, ребе. Очень интересное дерево, согласны? Чуть ли не лучшее дерево во всей округе.

– С тобой все в порядке, Иехуда?

– Да нормально у меня все.

– У тебя что-то на уме? – спросил Мориц.

На уме у меня была только одна вещь, поэтому я промолчал.

– А я думал, Мойше-Цви шутит, когда говорит, что дал тебе по голове.

– Вы знаете, где находится Борнео, ребе? – спросил я.

– Нет, – ответил он.

– В океане, – поведал я ему. – Это остров. Острова вообще в океане.

– Идем в школу, – сказал ребе Мориц. – Пора на молитву. По пути расскажешь мне про лучшие деревья в округе.

Я повернулся и зашагал с ним рядом.

В классе мы прочитали минху[16], дневную молитву. Я пошел в бейс-медреш[17], сел рядом с Мойше-Цви. Он, как всегда, молился сосредоточеннее всех, наклонялся, выпрямлялся, кончики его бело-голубых цицес[18] плясали на поясе, молитвенник он прижимал к носу.

А я с трудом произносил молитвы. Попытался сосредоточиться на «Алейну»[19] – прославлении Господа – и едва не забыл поклониться. И уж совсем забыл плюнуть, хотя обычно мы с Мойше-Цви всегда плевались одновременно.

Плюемся мы понарошку, потому что на полу в бейс-медреше лежит ковер. Нужно только издать соответствующий звук, такое «тьф-фу», прижав язык к передним зубам. Смысл в том, что мы протестуем против давления христиан на еврейскую молитву и отплевываемся между произнесением отдельных строк. В старых синагогах стояли специальные плевательницы – это было классно, потому что «плевательница» – отличное слово, а еще потому, что плевательницы стоило бы поставить повсюду.

Мойше-Цви несколько раз плевался по-настоящему, на пол к его ногам шлепались большие жирные плевки. Ему за это не влетело. За молитвенное рвение не влетает. Можешь на Песах принести в жертву козу, и раввины, стоя по колено в крови и глядя, как коза перед смертью сучит ногами, скажут:

– Мальчик предан своей вере.

А перестал Мойше-Цви плеваться не потому, что плевки нужно за собой убирать. Передумал он, когда соседи стали плевать ему на ботинки. Официально он это оправдал так:

– Если мы отплевываемся, дабы умерить тщеславие неверующего, это можно оправдать, но если речь идет только о протесте против средневекового преследования, значит, все это основано на светской традиции, а не на еврейском законе, в каковом случае переход к простой пантомиме вполне приемлем. Насколько я помню, ребе Исмар Эльбоген говорил…

– Дело точно не в том, что Рувен харкнул тебе на ботинки? – уточнил я у него.

– Совершенно точно.

– Прямо вот безусловно?

– А что в мире безусловно, Худи?

Когда минха завершилась, я повесил шляпу на свой крючок и вышел из бейс-медреша на солнышко. Нужно было возвращаться в главное здание на уроки, но я точно знал, что сегодня больше уже ничего не выучу.

Глава 2,

в которой я знакомлю вас со своим семейством

По понятным причинам познакомиться с моими родными вы не можете. Я про них просто расскажу. Начнем с меня. Я же тоже собственная родня.

Почти все зовут меня Худи, но это прозвище. Имя мое Иехуда – еврейский вариант имени Иуды, сына Иакова. Известен этот сын прежде всего тем, что из зависти бросил брата своего Иосифа в яму. У меня брата нет, поэтому по поводу братобросания в ямы можно не переживать.

Фамилия моя Розен.

Вы, наверное, уже мысленно нарисовали мой портрет. Если вы основываетесь на сильно преувеличенных еврейских стереотипах, то попали прямо в точку. Мазл-тов[20]. Я такая ходячая бар-мицва: темные курчавые волосы и весьма выдающийся нос. Я худой, среднего роста. Не больно проворный, однако бросок левой в прыжке у меня очень приличный. В нашей команде иешивы первой ступени только Хаим Абрамович забивает больше меня. Мы – единственные младшие ешиботники[21], которых пускают тренироваться с университетской сборной.

Единственное, наверное, в чем я не подпадаю под стереотип, – я не ношу пейсы[22]. Семья у нас ортодоксальная. Весьма соблюдающая. Фрум. Но мы не хасиды[23], и в некоторых вещах у нас есть свобода выбора. Папа баки стрижет коротко, я тоже.

Вы, наверное, уже мысленно нарисовали портрет моей семьи. Если вы основываетесь на сильно преувеличенных стереотипах касательно ортодоксов, вы попали в самую точку. Мазл-тов. В свою «Хонду-Одиссей» мы помещаемся только при одном условии: если кладем Хану на колени, – и вот прямо сейчас, пока я вам это рассказываю, родители наверняка вовсю стараются, чтобы нас хватало на целый минивэн.

В нашей иешиве, как и в большинстве ортодоксальных учебных заведений, двойное расписание. С утра мы изучаем иудаизм – Тору, еврейскую библию. После обеда – общеобразовательные предметы, типа историю и математику. Из школы возвращаемся в шесть вечера.

В тот день я собирался сразу после уроков пойти домой ужинать, но старшая сестра Зиппи прислала мне сообщение, что папа задержится на работе, так что ужинать всей семьей мы не будем. Вернее, так я это понял. На самом деле там было написано: «Папа задался на роте. Едем бес его».

Зиппи у нас умора[24].

«Заду поглажу как он и отпишусь», – послал я в ответ.

Стройплощадка почти по дороге из школы к дому, я туда завернул по пути. Зиппи у нас никогда не ошибается, потому что – оп-па! – вот он папа, стоит на краю стройплощадки рядом с большой кучей мусора.

И мое семейство, и вся наша ортодоксальная община раньше жили в городке Кольвин. А потом многим семьям из общины жить в Кольвине стало не по карману. Некоторые перебрались сюда, в Трегарон, где открыли новую школу и новую синагогу.

Мы не из-за денег переехали. А потому что папа работает в проектировочной фирме, которая строила – вернее, пыталась построить – многоэтажку для семей, переехавших вместе с нами.

Когда было принято решение перевезти часть общины в Трегарон, папина фирма купила большое здание рядом с железнодорожной станцией. Раньше тут был кинотеатр, но он давно закрылся, здание пустовало.

Кинотеатр папина фирма снесла. На его месте теперь огромный пустырь, засыпанный песком, – похоже на маленькую Сахару.

Папа стоял и разглядывал кучу мусора рядом с бездействующим экскаватором. Солнце уже садилось, но желтые дверцы все еще ярко блестели.

– Ненависть их не знает границ, – сказал он. – И они трусы, Иехуда. Ослеплены своим фанатизмом. Мы снова и снова начинаем одну и ту же битву, поколение за поколением, тысячелетие за тысячелетием.

С того самого момента, когда мы открыли иешиву, а папина фирма купила кинотеатр, местные постоянно пытаются помешать нашему переезду. Говорят о нас как о захватчиках – мы, типа, прискачем на конях с факелами и копьями, подожжем их дома и перережем их самым кошерным образом. В онлайн-газете написали, что мы погубим их «уклад» – типа, будем ходить из дома в дом и умыкать их бекон, конфисковывать морепродукты[25], днем в пятницу вытаскивать аккумуляторы из их машин, чтобы в шабес они никуда не смогли поехать. Женщине, которая сдала нам свой дом, поступали угрозы от соседей.

– Когда возникает такой страх, страх перед нами, это всегда заканчивается одним и тем же, – сказал папа. – Тем, что случилось на Украине с твоими прабабкой и прадедом. Тем, что сейчас происходит в Бруклине.

На Украине, в родном местечке[26] моих предков, произошел погром. Поубивали многих мужчин-евреев, а оставшихся силком забрали в армию. Мой прадед отрезал себе палец на ноге, чтобы его не забрали. В Бруклине в последнее время было несколько нападений на евреев. Но здесь ничего такого не случится. Это же не Старый Свет. Если я, например, лишусь пальцев на ногах, то только по какой-то нелепой случайности. И это не Нью-Йорк. Трегарон – тихий сонный городишко. Не станут местные на нас нападать.

– Все везде одно и то же, – повторил отец. – Одно и то же.

Я это от него слышал и раньше, но в интонации всегда звучала надежда. Сегодня было иначе. На кучу мусора он смотрел не торжествуя, не воображая себе, как семьи евреев садятся за субботнюю трапезу, готовят на кошерных кухнях, где два