подняла голову, и впервые за все время взгляды наши пересеклись. У Зиппи глаза темные, глубоко посаженные, как и у меня. Смотреть на нее – все равно что смотреть на самого себя, если бы я вдруг стал старше, умнее, мудрее. И женщиной.

Я иногда совсем не прочь с ней поменяться.

Тяжелое это дело – быть единственным сыном в семье, на которого навалили все соответствующие ожидания. А я их не оправдывал: учился средненько. За всю жизнь ни разу не предложил ни одного приличного толкования Талмуда. По-древнееврейски читал с трудом. А вот Зиппи никто и не просил брать никаких высоких планок, но она все равно проделывала это с легкостью. Умела цитировать всякие заумные религиозные комментарии, а компьютерные симуляции по своей инженерной специальности создавала, потратив на это столько же умственной энергии, сколько у меня уходило на то, чтобы, скажем, надеть носки.

Над головами у нас что-то бухнуло, а потом плюхнулось, да так, что задрожал потолок. Так обычно плюхается Голди, но я, оказывается, ошибался.

– Это Ривка, – сказала Зиппи. – Я вижу по тому, как качается люстра.

Гипотеза ее оказалась верной, потому что следом раздались звуки, которые точно издавала Ривка: только она у нас умеет завывать как сирена скорой помощи.

– Ну вот что. Я с тобой позанимаюсь геморой, но только если ты разберешься с этим. – Зиппи указала ручкой на потолок.

– Я с этим разберусь, если ты сделаешь мне еще два бутерброда.

– Да ни за что.

– Ну и ладно.

Я подошел к столу, оставил на нем бумажное полотенце, а потом отправился наверх утешать Ривку.

Глава 3,

в которой мы обсуждаем разные виды скота и разницу между ними

Мойше-Цви Гутман сочетает в себе строго противоположные качества. Я к нему отношусь соответственно. С одной стороны, он мне не нравится, потому что нет в нем ничего особо хорошего, он невоспитанный, с ним вечно неловко, он не умеет себя вести в обществе и то и дело задирает нос по всем мыслимым поводам, причем совершенно зря, потому что толком он ничего не знает, вот разве что в Талмуде дока.

С другой стороны, он мой самый лучший друг. Должны ли друзья нам нравиться? Мне кажется, в дружбе это не главное. Мойше-Цви не больно-то мне нравится, и я никогда не задавался вопросом, нравлюсь ли ему я, но я точно знаю, что ради меня он готов на все. Даже убить, в буквальном смысле. Он, собственно, сам мне это говорил, и не раз. Ему, можно сказать, не терпится убить кого-нибудь ради меня. Его вообще интересуют оружие и насилие.

– Ты мне только слово скажи, Худи, – вызывается он.

Прежде чем пойти учиться на раввина, он хочет послужить в израильской армии.

Сегодня на нем футболка Армии обороны Израиля. В футболках у нас ходить не положено, но раввины закрывают глаза на любую одежку, на которой изображена Звезда Давида[30]. Хоть в плавках в школу приходи, главное, чтобы на заду красовался израильский флаг.

А еще на Мойше-Цви перчатки без пальцев. Он утверждает, что в них и спал, – в этом никто не сомневается. Правая мокрая от молока: есть хлопья в перчатках – дело нелегкое.

В дополнение к уроку, посвященному утреннему омовению рук, ребе Мориц пустился рассказывать о других утренних обрядах.

– Сами ритуалы совершенно ясны, – начал он. – Посмотрим, в каких комментариях говорится об этом предмете.

Я посмотрел на комментарии, написанные на странице по бокам, но слова почему-то не складывались. Сердце все неслось вскачь после утренней прогулки до школы.

Похоже, ответа не знал никто. Даже Мойше-Цви молчал.

– Вопрос, которым они вынуждены были задаться… – Голос ребе Морица пополз вверх, и «задаться» вышло уж совсем фальцетом. – Да, мы знаем, что обязаны делать, начиная день. Это просто. Но от этого никакого проку, если мы не знаем, когда именно начинается день.

По всему классу закивали.

– Итак. Когда, согласно средневековым толкователям, начинается день?

Я смотрел, как левая перчатка Мойше-Цви заскользила по тексту, а правая тут же взметнулась вверх.

Ребе Мориц опознал его и подался вперед над своим столом у доски.

– День, – заговорил Мойше-Цви, – начинается, когда достаточно света, чтобы отличить ручного осла от дикого.

У толкований Талмуда в исполнении Мойше-Цви есть одна постоянная особенность: они какие-то кривоватые, но при этом правильные, поэтому ребе не за что его ругать. Сосредоточившись на странице, я увидел, что Мойше совершенно прав. Средневековые комментаторы сошлись на том, что день начинается, когда можно отличить домашнее животное от дикого.

– То есть когда можно различить, кто осел, а кто нет, – пояснил Мойше-Цви, указывая большим пальцем на нужное место в книге. – Тут так сказано. То есть речь о дифференциации ослов. Можно сказать, о восприятии ослов. Короче, все дело в ослах: про кого видно, что он осел, а про кого, несмотря на все попытки разглядеть, вы не можете этого сказать…

Ребе Мориц откашлялся и поправил галстук.

– Правильнее сказать не «что он осел», а «что это осел». Если посмотреть в…

– То есть вы хотите сказать, ребе, что в моей формулировке комментаторы называют ослами не ослов, а друг друга? Но таких меньшинство?

– Не развивай эту тему, Мойше-Цви. Ты верно ответил на вопрос, но не скатывайся в богохульство, в невул-пе.

– А можно я все-таки еще немножко ее разовью? Я хотел, ребе, попросить вашего благословения называться не ешиботником, а ослоботником.

Ребе Мориц плотно сжал губы и уставился на Мойше-Цви.

– Не благословляется, – вставил Рувен.

– Ребе переходит в атаку, – заговорил я тоном спортивного комментатора, – и влепляет благословение прямо Гутману в физиономию. Болельщики…

Мориц меня прервал, возвысив голос.

– Почему пальцы у меня прямые? – завопил он. Слюна с верхней губы разлетелась по всему столу. – Почему? Почему? В геморе сказано, что пальцы у меня прямые. Почему? – Он уже орал на нас во весь голос.

Ребе оглядел нас всех по очереди, буквально буравя взглядом. Мы один за другим покачали головой.

Разумеется, Мойше-Цви знал ответ. Когда Мориц к нему повернулся, голубые глаза Мойше-Цви блеснули. Он дружелюбно махнул ребе перчаткой.

– Что тебе, Мойше-Цви?

– Я могу вам ответить на вопрос, ребе, но только если вы благословите меня стать ослом.

В обсуждениях Талмуда ты всегда как на войне. Битва умов, познаний, а в данном случае еще и характеров. Наверное, оно всегда так было.

Еврейская традиция основана на Торе. Торы существует две. Одну из них Господь даровал Моисею на горе Синай. Это Письменная Тора, Моисею ее выдали свежеотпечатанной и сброшюрованной. Другая – Устная Тора. Видимо, у Бога не нашлось времени ее записать – этот прохвост вечно чем-то занят, – и он просто нашептал ее Моисею в виде такого постскриптума. А Моисей забыл в Египте зарядник для ноутбука, так что набить ее было не на чем. Поэтому он просто пересказал ее своему народу. А потом народ пошел пересказывать дальше, и с тех пор эта Тора передается изустно из поколения в поколение – а это, на мой взгляд, не самый лучший способ сохранять бесценное божественное знание.

Меня-то, понятное дело, никто не спрашивает, но у некоторых вавилонских раввинов сложилось такое же впечатление, и они эту штуку все-таки записали. По памяти, где на арамейском, где на древнееврейском, без знаков препинания. Потому что основывалось все на старых преданиях, рассказанных их отцами, вот они и записали их на смеси двух устаревших языков, пропустив все точки с запятыми, так что текст получился не слишком внятный.

Целые две тысячи лет разные раввины пытаются понять, что там сказано, пишут собственные комментарии, аргументы и возражения и добавляют их к исходному тексту. Эти добавления и называются геморой. Талмуд – это изначальная Устная Тора плюс все эти комментарии. Гигантский лабиринт еврейских законов, правил, мыслей. Соображений, домыслов. Изучение этой штуки, как однажды выразился Мойше-Цви, «по сути – средневековая пытка, но такая веселая, еврейская. Приятная боль».

В иешиве мы изучаем Талмуд каждый день.

В битве характеров победу одержал ребе Мориц.

– Почему? – спросил он в последний раз. – Почему, Мойше-Цви?

Мойше-Цви медленно, театрально стянул с правой руки перчатку, потом согнул