за себя и за три четверти восьмого Б класса. И прослезился.

— Жыў дзеля іншых! Человечище!

Горе накрыло Волгина девятым валом. Он даже о напитках не помышлял. Гости огибали его, журналист газеты «Береньдень» Веня Невров, творческая личность, снимал: Стенька Разин! Емельян Пугачев! Только без бороды. Зато мордатый, красный и на коленях стоит, крестным знаменем осеняется. Фактура!

— А мы не сомневались, что папаня нас переживет. — Одна из Робертовных, бойкая самая, скомкала стаканчик и сковырнула туфли-шпильки. — От малокровия он помер! А куда дел ту, что насосал?

— Обналичил, — фыркнул Николай Тутовкин, он же отец Поликарп, известный среди местных грешников как чудо-юдо: полу поп, полу карп.

— А хоронили в спортивном, — сморщила подпиленный носик Озимая. — Что, костюма не нашли?

— Не нашли! — огрызнулась говорящая дочка, массируя отекшие лодыжки. — У вас вот туфли?

— Manolo Blahnik.

— А у меня за тыщу рублей!

— Господь мне свидетель, куркулек был Роб Константинович, — подтвердил Тутовкин. — Ох, куркулек! Я ему говорю: баня церкви нужна, чтобы сирым и убогим омываться, оздоравливаться.

— Ты спа просил, батюшка, — добродушно ухмыльнулся Рузский. — Сауну финскую, японскую эту…

— О-фуро, — кивнула О-зимая.

— Какая разница, что я просил? Он не дал! Церкви зажидил!

— Фамилия-то! — проснулся Крабынчук. — Жидовская! Недуйветер!

— Хохляцкая же, — возразил Плесов.

— Ты на Украину баллон не кати!

— На или в? И че за баллон? Хазовый?

— От ты, баребух песий!

Они сцепились, рыча, опрокидывая стулья. Веня фотографировал. Кадры получались сочные, не хуже, чем с боев североамериканских рестлеров. Алые капли крови, бесцветные пота и бесценные водки разлетались по залу. Рузский подбадривал своего зама Крабынчука, культработники — прилизанного блондинчика Плесова.

— По печёнке ему!

— Справа, справа, секи! Во имя отца, и сына, и ядреной матери!

Виктор Васильевич взял обоих нарушителей вечного покоя за шкиртосы и совокупил лбами. Охранник Таймураз не мешал. К шайтану петухов.

Волгину захотелось вернуться в поле. С холодненькой. Сервелата прихватить, кастрюльку пельмешей (скорбящие не оголодают). Лечь средь колосьев. Уставиться в бесконечность звездную. Кузнечикам подцырвикивать.

Кузнецы не пиздят.

Вдоль шеренги дочек, бережно прижимая к груди кастрюлю и аппетитно позвякивающий пакет, ВВ добрался до выхода. Гости мероприятия безмолвствовали. Двое без сознания, остальные в телефонах.

Снаружи наступила ночь. Сладкая. Жаркая. Мокрая. Гудели береньзеньские комариллы, как их называл старший дитёнок Виктора Васильевича Виктор (не в честь отца, за Цоя крещенный). Улица Забытого Восстания была темной, окна и фонари не горели. ВВ аккуратненько переставлял стоптанные сланцы, чтобы не упасть и не грохнуть романтику. Соседи не спали. И не исчезли, словно в рассказе фантаста Рея Брэдбери, которого будущий слесарь пытался читать в школе. Здесь они. Электричество экономят просто. Телевизор на задний двор вынесли, сидят кружком, умных людей из столицы слушают. Либо на красивых смотрят. Комарилл гоняют.

Супруга Волгина тоже. Грибы перебирает и глядит передачу, но — без внимания. Она хорошая, Эля. Татарка, себе на уме. Ей со скотиной лучше, чем с людиной. Поэтому корова у них холеная, круглобокая Маня. Лошадка, Ирмэ, лоснится. Баран Крабынчук ласковый, точно кот. Овечки мягонькие, шампунем пахнут.

Витя свернул на Красную. Показалась луна. Высеребрила металлические крыши, лужи в ямах, озерцо Мохнатое впереди.

Шагая вниз, прихлебнув, Василич затянул что-то про фартового. И казака. Песни он не запоминал, так, «ла-ла-ла». Попурри.

— Бееееелую руку ей дал… атомаааан!

Грооооохнули, суки, был четкий пацаааан!

Маааатери крики и слезы женыыыы!

Мыыыыы никому не нужны, никому не нужныыыы…

Около колонки мужик в ватной курточке пинал кашляющий мопед с рисованными костерками на бортах.

— Сдохла ласточка? — хихикнул слесарь. Посерьёзнел. — А у меня друг. Не друг, одноклассник.

— Нормальный хоть дядя? — хрипло спросил мопедист. С зареченских сёл он. Говор ихний. Будто еле-еле языком ворочает.

— Нууу… Не конченный. И не начатый.

— Это как?

— Денег набрал. Че купил? Лодку резиновую!

— А что надо покупать?

— Дом строить надо. Крепкий, кирпичный. Машину брать, внедорожник. Поле гектаров пять. Подсолнечником засеять: семки всегда актуальны.

— Ну ты бизнесмен! — Смех у зареченского приятный оказался. Легкий и грустный, учительский.

— Отойди! Табуретку свою доломаешь только! — Василич забрал у мопедиста инструменты. — Ща разберемся, и полетишь. Что с пациентом? Щелкает? Дергается? Искра слабая?

— Дергается.

ВВ отвернул защитный кожух крыльчатки охлаждения, проверил генератор. Ни черта не понял, все собрал назад и… заработало! Загромыхало!

— Спасибо! От души! — Мопедист оседлал драндулет. — Пока, Витяй! Мой совет тебе, съябывай из Береньзени. В ней индетерминизм сплошной.

— Че?

— Да хрень всякая, без причины и следствия.

— Пиздуй, советчик! Антисоветчик. — Волгин ему еще по багажнику наподдал. Для ускорения.

Валяясь в поле, он думал о завещании Роба Константиныча. Резиновая лодка кому достанется? Дочкам она — тьфу! Но лодка-то — мечта. Выплыть бы на ней на середину озера, когда самый жор. Если до Лесного доехать, где старик Аверин русалок видывал, есть шансы словить сома. Он хоть и гадкий на вкус, зато трофей статусный. Дед говорил, что мужик должен за жизнь одолеть трех зверей: сома, кабана и белку.

ВВ погружался в сон.

По небу летел мопед.

Глава третья. Проблема вагонетки

Что было первым — курица или яйцо? Или лапша быстрого приготовления?

Федор Михайлович ворвался в атмосферу плацкартного вагона катапультированным летчиком. Только что он на пассажирском местечке Софушкиной смарт-машинки пил фисташковый фраппучино, ингалируясь абрикосовым вейпом. И вот, пожалуйте, полка. Жесткая. Скатанный валиком матрац. Тетка напротив. ФМ и забыл, что бывают настолько некрасивые тетки. Точно слепленные из глины скульптором-примитивистом. Голова-картофелина приляпана к бесформенным телесам в леопардовом трикотаже. На дряблых веках иней лиловых теней, на ногтях, буграми, лиловый лак. В сумке набор: сканворды, спрей от комаров, давший толчок новой самоидентификации Федора: «я — комар»; рыжая помада, коньячный напиток «Пардоньезо» и сгущенные конфеты «Коровка».

— Угощайся! — Тетка протянула Феденьке сладость.

Вылитая ведьма из сказки про Гензеля и Гретель! Данный образ иногда трактуют, как персонификацию родительской жестокости. Федор подумал о матери, эстрадной певице второго эшелона и клиентке экстрасенсов. Нет, насилие к сыну она не применяла. Просто эта попутчица чем-то неуловимым напомнила Феденьке маман, на которой бриллианты смотрелись стекляшками.

— Воздержусь. — Психотерапевт вдел в уши затычки с музыкой. Он знал, чего хочет «хищница»: полочного бартера. Нижние стоят на пару сотен рублей дороже. Вип-места.

Пожаловал второй обладатель привилегий. Пожаловала. Тоже тетка, но совершенно иная. На жаре — в свитере, не потная, стерильная какая-то. Задвинулась в угол с книгой «Кварки и лептоны. Введение в физику частиц».

— Я Алеся, — представилась леопардша.

— Да, да, — рассеянно кивнула Стерильная. — Я не буду чай.

Четвертым, замыкающим членом плацкартной ячейки, стал мальчик лет шестнадцати. Кадет. Алеся вцепилась в