честь его мундира всеми когтями. Подсовывала «Коровку», поила «облепиховым» из термоса. Спрашивала: «Городская птица, шесть букв, на гэ?»

— Голубь?

— Ах ты ж моя умничка!

И в час назначенный выдачи белья кадет вежливо попросил Федора уступить позицию даме.

— Нет.

— Вам… тебе трудно?

Вопросы делятся на закрытые, ограничивающиеся ответом «да»/ «нет», открытые, требующие развернутой аргументации, и тупые. «Тебе трудно?», «Ты не мужик?»

— Мне удобно спать на нижней, — парировал флегматичный Теодор.

— Но ты ж, типа, мужик!

— Я про-феминист и выступаю за равноправие полов.

И по кругу.

— Так тебе трудно?

Федор понял, что паренька следует разомкнуть.

— Смотришь АСМР ролики? — поинтересовался он.

— Чего?

— Автономная сенсорная меридиональная реакция, нежные мурашки от шёпота девушки. Моя подруга профессиональный АСМР-терапевт. Вот она.

Федор Михайлович явил кадету фото Гели на экране айфона. Геле стукнуло двадцать пять, однако выглядела «АСМР-терапевт» на срок за растление.

— Хочешь, дам ссылочку? Канал закрытый, 18 +. Она лижет микрофон, ест клубнику, плескается в ванне.

— Давай! Классно!

Двухсот мегабайтовый мозг кадета отформатировался. Тетка оттуда стерлась.

— И не стыдно? — укорила Федора Михайловича Леопардовая Алеся.

— А за что?

— Тьфу на тебя!

Мадам не нашлась, что возразить по существу, и полезла пить «Пардоньезо» к себе в «пентхаус». Федор разложил на столике скромный ужин: йогурт, авокадо, контейнер с томленой в томатном соусе фасолью с бужениной (прости, боров Бетала!) и Black Label 0, 2. Чтица «Физики частиц» уминала странного вида запеканку, не отрываясь от книги. В соседней ячейке тихонько ныла гитара. Хныкал ребенок. Храпел дембель. Где-то мяукал кот.

Чу-чух чу-чух. Чу-чух чу-чух. Уютный дискомфорт совместности.

— Думаете, будет война? — соседка ФМ по нижним полкам глядела в окно.

Поезд несся на север. Лилово-зеленый, словно обработанный фото-фильтром лес подступал все ближе. Он казался языческим царством нави. Где каждый пенек — леший. Каждый корень — лапа водяного.

Полная хтонь.

— Вы думаете, будет? — Федя плеснул виски в чайный стакан Стерильной Дамы.

— Я не пью.

Выпила.

— Псу моему тринадцать лет. Много для овчарки?

— Ну, возраст солидный.

— Я его в ветклинику отвозила на операцию. Поводок остался… и ошейник. — Она горестно звякнула собачьей сбруей. — Назад еду. Дом пустой. Пустая будка.

ФМ изобразил глубочайшую степень эмпатии. Ласковые глаза цвета талого снега искрились под золотистыми колосьями озабоченно нахмуренных бровей.

— Вас утешают мысли о войне?

— Утешают, знаете.

— Потому что вы отвлечетесь от вашей потери или потому что рассчитываете на перемены в социуме?

— Потому что нежные мурашки. И не надо мне в душу лезть, там темно и топко.

Чу-чух.

— Слышали о проблеме вагонетки? — сменил тему Федор.

— Нет.

— Вагонетка передавит пятерых, что привязаны к рельсам. Вы можете пустить ее по запасному пути, на котором лишь один бедолага. Но его смерть будет уже под вашей ответственностью. Что выберете?

— Смотрели «Перевал Кассандры»? Старое-старое такое кино, с Софи Лорен и англичанином, он еще у Михалкова снимался.

— Не помню.

— Пассажиры поезда заразились лёгочной чумой, и власти решили отогнать поезд в карантин на территории бывшего концентрационного лагеря в Польше. Дорога шла через ветхий мост. От сотен людей просто хотели избавиться ради миллионов…

— Социал-дарвинизм, — ввернул Феденька.

— …сэкономленных долларов! Политики постоянно это делают, скоты! — Женщина задохнулась от гнева. — Они во всем виноваты!

И в смерти ее овчарки, видимо, тоже. Как пели Jefferson Airplane «Dont you need somebody to love? You better find somebody to love». Порой нужнее найти «somebody to hate».

Стерильная собачница отпустила эмоции. Заговорила. Доктор Тризны поддакивал, размышляя о своем, абстрактном. Что если усложнить задачу? Вагонетка приближается к перепутью. И выбор за тобой: направо, налево… Но! Где пятеро, где один, где волонтеры Красного Креста, где маньяк ты не имеешь ни малейшего представления.

Слепая свободная воля завораживает. Она есть и её нет. Ты и актор, и орудие.

«Ты, Федя, токсик с ЧСВ», — сказала бы Софушка.

Выключили свет. Психотерапевт разоблачился до трусов.

— Зачем вам столько татуировок? — спросила Стерильная. — Вы индеец?

— Бунтующий ботаник. — ФМ накрылся хрустящей простыней. — Татуировки дают мне ощущение крутости, помогают избавляться от комплексов.

— Мне ружье. Тоже помогает… от комплексов, — усмехнулась нижняя тетка. — Гуд найт.

Спал Федор Михайлович плохо. Его царапали стеклышки калейдоскопа воспоминаний. Первый чувственный опыт: ему года четыре, он сидит на горшке, а мамина сестра, необъятная тетя Виолетта, наклоняется и целует его в макушку. Прямо перед носом Феденьки повисают эзотерическое колье с аметистом и обожжённые солнцем Анапы груди.

Первое столкновение с полицией: Федору шестнадцать. Акция протеста. Вокруг замечательные люди, способные к критическому мышлению. Они дискутируют, поют под гитару. Федор занят революционной любовью в подобии ленинского шалаша из маньчжурского полиэстера. Хоп! Автозак. Холодок от наручников и скамьи под голой попой. Лейтенант, дитя гестаповца и кроманьонца, хихикает и сулит опозицианерышу Тыву. Дубинки медленно и неотвратимо доставляют юноше удивительную, новую боль.

Раскатистый бас дедушки, Тараса Богдановича, в коридоре спецприемника. Деду плевать на silovikов, он академик.

Первый псих. Герка, сосед по съемной квартирке. Перегрел голову госами, галлюцинировал в состоянии деперсонализации и… повесился. Его фекалии убирал, естественно, Федор. Оных из мертвеца навалило изрядно.

Сиськи. Кулаки. Дерьмо. Кулаки. Дерьмо. Сиськи. И такое оно милое все, родное.

Перед рассветом мозг ФМ сжалился над ним и сгенерировал образ рыжей девицы. Голая, верхом на венике, она гналась за Теодором по полю и пела:

— Прочь мой сокол не лети,

Ночь со мною проведи.

Грешную, грешную.

Спешную неспешную.

Без венца и без кольца

На конце я без конца

Прыгаю, скачу…

И еще хочу!

— Подъем! Береньзень! — Проводница избавила доктора Тризны от наваждения.

К сожалению. Подавлять эрекцию вредно. Он взглянул на леопардовую Алесю. И едва не сказал ей «мерси».

— Адьес, синьорес и синьорас! — раскланялся Федор Михайлович.

— Прыщ! — пробормотала хищница.

Платформа была затянута туманом. Как в фильме ужасов. Бряцало что-то металлическое о что-то металлическое. Тявкал лохматый пёсик. Качался фонарь. Крупные ледяные капли дождя нервировали человека.

ФМ катил чемоданчик вниз по склону. Мимо гостя благословенной Береньзени бегали носители клетчатых сумок — туда-сюда. Они выныривали из молочной дымки и ныряли в нее карасиками. Телефон ловил помехи. Пахло мусором и свежестью.

— Извините, шоссе Орджоникидзе?

Встречный усач осенил Федю троеперстным.

— Через всю Береньзень идет. На погост. Мама моя там.

— Эм-м… Соболезную?

— Ольга Генриховна Ростовцева. На погосте — помяни!

— Я не поеду на кладбище.

— Почему? — изумился сын Ольги Генриховны, будто ФМ заявил ему, что, находясь в Париже, не собирается посещать этот ваш Лувр.

— До свидания.

Федор с чемоданчиком оказался на тротуаре под табличкой Орджоникидзе/ Победы. Шоссе шепеляво свистело редкими авто.

Глава