— А мне самые большие кости ноги.

Солнце выглянуло из-за тумана и медным шаром поднялось над снежными холмами Везе. Над замерзшей рекой подымались легкие испарения. Гиганты-охотники, сопровождаемые прощальными криками, быстрым шагом двинулись в путь.

Недавно посвященный в охотники наивный Mere, уже вспотевший под тяжелой вязкой дощечек для добывания огня, не удержался и сказал:

— Однако, это тяжеловато для дерева.

Вся вереница воинов разразилась хохотом, так как нашлись злые шутники, сунувшие незаметно для доверчивого Mere (Быка) в его вязку свои топоры. И один из них сказал притворно серьезным тоном:

— Что ни говори, а на твою долю все-таки выпала высокая честь.

Глава II

В селении троглодитов

Таламара (Источник Слез) и ее сын не принадлежали к племени, населявшему Дордонь. Два года тому назад они были приняты в семью, обитавшую в одной из больших южных пещер. Таламара щедро отплачивала за оказанное ей гостеприимство, изготовляя одежду из мехов или собирая в летнюю пору дикие корни и ягоды.

Ее сын, Минати, лучший в селении ремесленник, тоже не оставался в долгу. Он выделывал различные безделушки и продавал их воинам в обмен на крупную дичь и на разные необработанные материалы: клыки мамонтов, бизоньи рога, конские, медвежьи и львиные зубы, из которых он изготовлял мелкие вещицы для украшений. На его изделия был большой спрос даже вне их селения. У странствующих торговцев, служивших связующим звеном между отдельными племенами и даже между целыми народами, особенным успехом пользовались его тонкие, острые иглы с такими удобными ушками, что даже слепой и тот мог вдеть в них жилу или конский волос. Он их делал из оленьей кости. За одну иглу Минати получал необыкновенные вещи: горсть перламутровых раковин, привезенных с берегов Средиземного или еще более далекого моря, иногда даже шкуру, снятую с еще теплой туши мускусного быка особой породы, знакомой груандисам по тяжелым временам вечной зимы. С тех пор эта порода уже не покидала дальних северных окраин.

Потеплевший воздух — робкий признак прихода весны — манил Минати. Он вынес свой верстак, сделанный из ветвей, за порог пещеры. Какое наслаждение работать под яркими солнечными лучами после долгих зимних месяцев, проведенных у очага в пещере, едва освещенной мерцанием восковой свечи или лампой, заправленной жиром.

Мимо него проходили женщины, неся в кожаных корзинках мусор, чтобы выбросить его в овраг. Другие возвращались от источника с полными мехами воды. Многие из них жаждали нежного прикосновения солнечных лучей к своей белой коже и спешили сбросить с себя тяжелые плащи из оленьих шкур, сохраняя лишь вокруг бедер узенькие юбочки из шкурки бобра или сурка. Молодые девушки носили только ожерелья из бус и браслеты.

Многие намеренно сворачивали с дороги и карабкались к пещере Минати, расположенной на склоне холма. Они с любопытством смотрели, как он кончиком крошечного кремня просверливал дырки в иглах или же на нижней стороне выдолбленного камня, который должен был служить лампой, резцом вырезывал изображения животных.

Самая бесцеремонная из веселой компании глазеющих женщин быстро схватила лежавшую на верстаке уже готовую застежку и, смеясь, сказала:

— Это ты для меня сделал эту застежку из слоновой кости, не правда ли, мой красавчик?

— Убери руку, Сорока! Не для твоего это клюва.

Он стиснул ей руку, чтобы заставить ее выпустить застежку. Рассвирепев, она выпалила:

— У тебя никогда не будет жены. Поищи-ка яванку, которая согласится пойти за тебя замуж. Силы твоих рук хватает лишь на то, чтобы царапать по костям, которые ты подбираешь в мусоре вместо того, чтобы добывать их у убитых животных. Недоносок ты эдакий!

Он равнодушно пожал плечами, так как с детства уже привык к такого рода комплиментам.

Остальные женщины стали на защиту обиженной подруги:

— Сорока права. У него даже нет черепа, из которого он мог бы в дни празднеств пить мед, между тем как наши мужчины имеют даже по два.

— Да откуда у него будет череп? Он ведь за свою жизнь не убил ни одного человека.

— Правда. Даже ни одного груандиса. У него для этого слишком слабые руки.

Проходившие мимо охотники на оленей подлили масла в огонь:

— Вы трещите, как сороки, болтушки, а даже не понимаете того, о чем говорите. Ну, где ему раскроить череп какому-нибудь вонючему кабану? От тяжести топора он вывихнет себе локоть, а пожалуй, и плечо. Самое легкое, чем он может отделаться, это свихнуть себе шею.

Но правильное, тонкое лицо юноши оставалось бесстрастным, и женщины разошлись, продолжая издеваться над ним.

Оставшись один, Минати сбросил с себя маску хладнокровия и дал волю своему гневу. Он потрясал поднятыми кулаками и, закрыв лицо руками, повалился на землю.

Таламара кончила свою работу: она покрывала свежим папоротником ложа для спанья. Выйдя из пещеры и увидев сына, она нежно спросила его:

— Ты плачешь, сынок? Что с тобой, мое дорогое дитя?

Отняв руки от лица, он встретил встревоженный взгляд склонившейся над ним матери. Его судорожно искаженное лицо на минуту как бы смягчилось, но голос был резок и сух:

— Оставь меня! Уйди! Уйди же от меня! Оставь меня в покое!

— Сын мой! Мое сокровище! Мой мальчик!

Синие глаза и дрожащие губы матери молили о пощаде. Бесконечные несчастья преждевременно состарили ее благородное лицо, но тело осталось гибким и стройным, без той полноты, которую годы накладывают на фигуру женщин, ведущих оседлый образ жизни и любящих лакомиться мозгами и жиром животных.

— В чем дело, мой мальчик? Что я тебе сделала? Скажи… — шептала испуганная Таламара.

Минати быстро поднялся на ноги и, отчеканивая каждое слово, со злостью проворчал:

— Ты ведь знала, что я никогда не смогу быть воином, мужчиной, как все яваны, и ты должна была дать меня умертвить при рождении, как это повелевает Закон Народа. Душа моя кружилась бы теперь среди огненных звезд вокруг солнца вместе с душами предков и не томилась бы в этом хилом теле, которое ты ему дала и на которое каждый с презрением плюет. Вот что ты мне сделала.

— Я ведь тебя так любила, — со смиренной мольбой простонала мать.

В своем горе она вновь переживала события, происшедшие двадцать лет тому назад: несчастный случай —