и пыль, жара такая, что мозги спекаются. Решаю пойти к Пьетро, моему лучшему другу. Тот факт, что он живет по соседству, бесспорно, помог ему занять в рейтинге моих приятелей местечко повыше. У соседей трое детей, с двумя старшими я не лажу, а с третьим, Пьетро, мы ровесники. С самого рождения друг друга знаем, целыми днями вместе. Доходим до самого конца улицы, туда, где поилка для скота, играем в жмурки, в жулики-сыщики, в прятки, в фантики, в «Море волнуется раз». Но не сегодня, определенно не сегодня.

Как обычно, иду по дорожке к его дому. О моем приходе возвещает шорох гравия. Переступив порог, зову Пьетро. Ответа нет. Поднимаюсь на второй этаж. Странно, обычно они дома. Зову снова, на этот раз чуть тише. Мне почему-то не хочется, чтобы меня услышали. Подхожу к спальне Гаспаре, их управляющего, приоткрываю дверь и вижу, что он спит. Пьетро и остальные тоже спят, жара же, а после обеда вечно клонит в сон, особенно если обжираться, как эта семейка.

Тут в голове что-то щелкает, и меня охватывает дрожь. Мозг начинает работать сам по себе, следуя какому-то плану, который я ни с кем не обсуждал. Я принимаюсь выдвигать ящики комода, пробираюсь в гостиную, в ванную, на кухню. Наконец нахожу среди стопок белья Гаспаре банкноту в пять тысяч лир. Первый раз такую вижу. Отцу столько и за пару месяцев не заработать. Или лет. Или вообще никогда. Хотя, может, я и преувеличиваю. Я ведь не до конца понимаю, чего стоит эта бумажка.

Сжимаю ее в руке. Голова начинает кружиться, поэтому я сую бумажку в карман – и наутек. Несусь, почти лечу над гравийной дорожкой, словно тряпичный заяц-приманка на собачьих бегах. Едва сдерживая крик, мчусь, мчусь вглубь квартала, между прокаленных солнцем каменных оград, вдоль водосточных канав. Сердце бьется, как колибри в кошачьем логове.

Заскакиваю в кафе в самом центре, потом в кондитерскую. По пути пускаю слух, будто собираюсь угостить каждого встречного пирожными и мороженым. Так будет правильно, мне эти деньги не нужны, я просто хочу разделить свою радость с другими. Кондитер говорит, что сдачи с пяти тысяч у него нет, и вообще, откуда столько денег? И давай сыпать вопросами, один за другим. Чертова уйма вопросов.

– Откуда у тебя эта банкнота? Кто тебе ее дал?

– Дядя, – выпаливаю я, не раздумывая. Сразу понимаю, что ответ не из лучших. Мой дядя живет в Модене и работает на шинном заводе, он не из тех, кто будет сорить деньгами. Но я стою на своем. – Он мне ее на день рождения подарил.

Слух между тем разлетается. Ребятишки с окрестных улиц рассказывают всем подряд, что моя семья внезапно разбогатела. И я вдруг замечаю нечто странное: все пытаются заглянуть мне в глаза. Подходят поближе, чтобы установить зрительный контакт. Задаются вопросом, что же изменилось, почему это они раньше не замечали столь завидного финансового положения моей семьи. А дети смотрят так… я потом только раз видел у людей такой взгляд, несколько лет спустя. В день высадки Армстронга на Луну. Для них я сейчас, по крайней мере до ужина, тоже в некотором роде космонавт. Приятели жмутся ко мне, обнимают. Другие, кого я не знаю, подходят знакомиться. В рот мне заглядывают, хотя я даже рукой не машу, чтобы их внимание привлечь. Смеются над всем, что я говорю, хоть я и не шучу вовсе.

Поначалу мне это нравится, но потом, поразмыслив, я понимаю, что от них одна морока. Приятное изумление, ошеломление длится полдня. Потом запашок ленивого самодовольства выветривается, и мой разум проясняется. Меня посещает не детская хотелка, а осознанное желание: раз и навсегда распрощаться с теми, кто слетелся, словно стервятники к трупу, предвкушая безудержное пиршество. Да, они пришли по моему зову, но в стервятников превратились сами, за считаные минуты.

В каком-то смысле заводить таких друзей – все равно что венерическую болезнь подцепить.

Эти люди не моего общества ищут, не радостной улыбки: их пожирает первобытный инстинкт. Им нужен не я, а возможности, которые я могу предложить, водопад косвенных выгод. Они – всего лишь рой мошкары, привлеченный моей погоней за удачей и оставивший грязную мазню на лобовом стекле. За какой такой удачей? В их тупых башках я представляюсь лазейкой, ведущей к маленьким привилегиям. У взрослых мне видится иное. В затянутых катарактой глазах какого-нибудь старика в баре, играющего в буррако[2], я читаю осуждение и досаду, что сам он первым не додумался до бизнес-идеи, сделавшей нас богачами. Даже если он понятия не имеет, в чем там дело, потому что и бизнеса-то никакого нет. Ненавижу этих мерзавцев и мелочные трепыхания их душ. Настроение мое совершенно меняется.

Тот опыт помог мне сформулировать первое (в хронологическом смысле) правило из тех, что потом стали моими личными заповедями. Сегодня, хорошенько все взвесив, я считаю его непременным и определяющим, важнейшим в моей этической иерархии, началом и концом круга. Кража позволила мне понять главное – где искать правду.

Я не меняюсь, я остаюсь собой. Но после той моей кражи – и прочих, будущих – неизменно меняются окружающие меня люди. Льстивые фразы передаются из уст в уста, и на своем пути я постоянно слышу едва различимый шум, своего рода мелодию, в которой звучат слова почтения, заигрывания, угодливости. Чистейшее дистиллированное дерьмо. Да уж… А в ком-то, наоборот, пробуждается животный инстинкт. Другого человека можно понять лишь тогда, когда он лишается своей воображаемой моральной скорлупы. Вот тогда, увидев его обнаженным, ты и поймешь его правду. Красть – все равно что откапывать суть окружающих меня людей. Я археолог, я разоблачаю их ложь. Вот почему у меня нет друзей. Мне не интересны люди, которые лгут сами себе, чтобы очутиться на вершине блаженства.

Красть – правильно

1958 год (шесть лет)

Моя память – набор стоп-кадров, которые помогают мне предельно точно отыскать момент возникновения той или иной мысли. Я помню все до мелочей: вот жестяная конура, которую приспособили под курятник. Сетка-рабица, асбестовая крыша, – все необходимое, чтобы какая-нибудь ловкая куница не учинила домашней птице геноцид. К курам можно попасть только через здоровенный кирпичный сарай, где держат кроликов. В обшарпанных стена́х курятника разыгрывается уникальный в своем роде спектакль.

Здесь, собственно, я и провел первые годы жизни в компании неизменного источника моего вдохновения: деда.

Дед – единственный в семье, кто меня понимает. У него хватает решимости и сил, чтобы освоиться в любой ситуации. Он и посмеяться любит, не то что отец: от того я за долгие годы ни одной шутки не слышал. Дед – из другого теста. Быть может, потому что пережил войну и все прочее кажется ему не столь серьезным. Все крупное и важное он считает ерундой, зато мелочи – существенными. Он учит меня подмечать бесчисленное множество деталей, столь крохотных, что я их и разглядеть не могу. Всякие истории он рассказывает лучше любого актера, хотя никогда нигде не учился, а по курятнику ходит, будто по сцене театра Массимо в Палермо.

Ему я обязан второй и, возможно, самой важной заповедью: объективной точки зрения не существует. Ни правды, ни кривды. Все зависит от того, как трактовать то или иное событие. Вот так, бросая курам кукурузные зерна и выгребая кроличий помет, можно найти ответы на вопросы, которыми еще и не думал задаваться. «Ох ты ж горюшко! Ох ты ж горюшко!» – эту присказку дед вставляет буквально повсюду. В зависимости от тона и места в предложении это сицилийское выражение может означать как хорошее, так и плохое.

С дедом я словно в кино. Его слова проникают в мой разум, и я теряю дар речи. Слушаю и ни о чем больше не думаю. Его любимый герой – бандит Джулиано[3]. Почти каждый день дед рассказывает про его подвиги: как тот крадет мешки с зерном, принадлежащие какому-нибудь помещику, графу