В какой-то момент чувствую, что где-то совсем рядом появляется Кирилл. Сдерживаюсь, чтобы не вертеть головой. Затылок знакомо обсыпает мурашками. А следом и по плечам, груди, спине они несутся.

– Ты мне обещал кино, помнишь? – по-прежнему улыбаюсь, но дыхание учащается.

И виной тому, конечно же, не Чарушин.

– Идем сегодня? – не теряется он.

– Боже, спасибо за то, что еще остались люди, которые не боятся, что я рассыплюсь!

Артем поддерживает мой смех и галантно подставляет для меня локоть. Просовываю руку и решительно следую за ним. Затылок уже буквально горит. И к щекам приливает лишняя кровь. Ноги слабеют, будто я снова учусь самостоятельно шагать. Эмоции разбиваются в груди. По коже бежит колкая дрожь.

Но я ведь уже знаю, что нужно просто двигаться дальше. Иду.

Остаток дня в компании Чарушина проходит легко и на позитиве. Я столько смеюсь, что под вечер болят лицевые мышцы и накатывает усталость. Но внутреннего удовлетворения это не умаляет.

Пока мама за ужином не принимается меня пилить. Сильнее обычного.

– Может, будешь хотя бы первый месяц приходить после занятий сразу домой? – то ли спрашивает, то ли требует взвинченным тоном.

– Я не растение. Не надо держать меня под колбой. Я не буду сидеть дома, – спокойно отзываюсь, размазывая по тарелке пюре. – Довлатову закрыли. А Кирилл, если тебя это интересует, в мою сторону даже не смотрит.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Привираю, безусловно. Но вроде как совсем немножко.

– А при чем тут Кирилл?! – недоумевает мама. Пронзает меня каким-то взволнованным взглядом. Выдерживает паузу, прежде чем выпалить: – Кирилл, чтобы ты знала, за тебя тоже очень переживал! Только узнал про твое сердце, свое предложил!

– Боже, мам… – прикрывая ладонями лицо, глухо смеюсь, чтобы скрыть, насколько эта информация меня шокирует. Хоть я и не верю в этот бред, внутри что-то екает и разбивается. Какой смысл в исцелении, если эта мышца остается такой же глупой и хрупкой? Почему, как все остальные в организме, не наращивает силу? – Это наверняка была шутка! – развожу руками.

В носу почему-то противно щиплет, а глаза заполняют предательские слезы.

Не сметь плакать! Это все очередная игра со стороны Кира! Пусть мама в нее, если ей так хочется, и верит.

– Да какая шутка… Ты бы его видела тогда… – странным тоном заявляет она. – Бедный мальчик. У него ведь совсем никого нет. Мама умерла, когда ему и шести не было. Он привязался к тебе… К нам… А теперь снова один. Ренат с ним не справляется.

– Ой, оставь, пожалуйста, этого человека… – цепляюсь за последние слова. Потому что все, что до них, чересчур болезненные. Они меня убивают! – Мам, пожалуйста, хватит уже чуть что вспоминать Рената Ильдаровича! После того, как он тебя ударил, этот человек мне категорически неприятен! Не понимаю, почему ты до сих пор не подала на развод?! Ну, где твоя гордость, мам? Зачем ты с ним встречаешься?

– Много ты понимаешь! – вспылив, родительница подскакивает на ноги.

Я сглатываю и тихо смотрю на то, как она отворачивается и гремит тарелками, загружая посудомоечную машину.

– Вот тебе легко говорить! – мама снова направляет на меня взгляд. И теперь в ее глазах блестят слезы. Мне заранее плохо становится, хотя она еще не добила меня словами… Напрягаюсь, чтобы выдержать. – А ты хоть попыталась представить, что я пережила, пока тебя оперировали?! Спросила, сколько денег это стоило?! А потом еще реабилитация, консультации специалистов… Кто все это оплатил?! Ты подумала?

Задыхаясь, подрываюсь на ставшие вдруг ватными ноги. В лицо бросается кровь. Голова кругом идет. Пошатываясь, машинально ловлю пальцами стул.

– Неужели он? – выдыхаю, не скрывая презрения к отчиму. – Зачем? Зачем ты взяла?! Мама! Из-за этого продолжаешь с ним общаться? – догадываюсь и прихожу в ужас.

– А что еще мне было делать? Что?

Мама начинает плакать. Я же… Я просто не знаю, как реагировать.

Умом ее понимаю. А сердцем – нет. Больно за нее. И за себя тоже! Ко всем назойливым чувствам, которые я полгода в себе давлю, примешивается сумасшедшее чувство вины.

– Он обижает тебя? – с дрожью спрашиваю только это, хотя вопросов в голове целый рой.

Мама мотает головой.

– Нет… Ренат сорвался только один раз! – выдает слишком эмоционально. И я понимаю… Защищает. – Сейчас… Сейчас у нас все нормально.

– Только не вздумай его прощать! – горячо выдыхаю я в ответ.

Сама до конца не соображаю, о ком именно говорю и к кому обращаюсь. Об отчиме или о Кире? К маме или к себе?

Растерев набежавшие на глаза слезы, убегаю в свою комнату. Только от себя ведь не убежишь… Всю ночь ворочаюсь. Во мне кипят гнев, глупая обида и какая-то абсолютно безумная тоска.

«У него ведь совсем никого нет…»

«Мама умерла, когда ему и шести не было…»

«Он привязался к тебе…»

«Кирилл, чтобы ты знала, за тебя тоже очень переживал! Только узнал про твое сердце, свое предложил…»

Утром чувствую себя кошмарно, но в академию все равно собираюсь. Останусь дома, будет еще хуже. А там все-таки люди… На них можно переключиться. И, казалось бы, при чем тут Кирилл… Относительно него ничего не поменялось! Однако вижу его, и злость вырывается. Наверняка и во взгляде моем отражается. Это заставляет Кира замереть, будто в замешательстве… Плевать.

Резко разворачиваюсь и ухожу. Так повторяется еще раз. А на третий… Бойко возникает передо мной так неожиданно, словно намеренно поджидал. Заворачиваю за угол, вижу его впервые после разлуки настолько близко и будто в стену влетаю. Экстренно торможу, скрипя туфлями по паркету, чтобы не дай Бог не соприкоснуться физически.

И все равно, когда останавливаюсь, нас разделяют жалкие сантиметры. Чувствую его запах, и в груди все взрывается. Взлетает, как фейерверк. Туманит сознание знакомым мороком.

– Любомирова, – приглушенно шепчет Кирилл над моим виском.

Раздает напряжение, как электричество. Четко и выверенно. Каждый слог – жгучий импульс.

Заставляю себя откинуть голову и посмотреть ему в глаза. Гнев куда-то проваливается. Вместо него, едва скрещиваем взгляды, совсем другие чувства вырываются.

Ох, какие же они бешеные! Какие пьянящие…

Резко разворачиваюсь и пытаюсь бежать.

– Стой.

Ловит за плечо и подтягивает обратно. Рубашка не спасает – его прикосновения по-прежнему обжигают.