— Да разве я шучу! — сказала королева. — Не до шуток мне. Я самая несчастная женщина в мире!

Вид у нее был такой скорбный, что король просто обнял ее в ответ.

Наконец они сели и устроили совет.

— Будем, терпеть? — спросил король.

— Не могу, — сказала королева.

— А что будем делать? — спросил король.

— Понятия не имею, — сказала королева. — Может быть, принесете извинения?

— Сестрице-то? — спросил король.

— Да, — сказала королева.

— Хорошо, не возражаю, — кивнул король.

На следующее же утро он отправился к сестре, принес покорнейшие извинения и попросил снять чары. Но та с самым серьезным видом заявила, что просто не понимает, о чем речь. Только глазки у нее блеснули красным, а это означало, что она наконец-то счастлива. Она посоветовала королю и королеве запастись терпением и впредь вести себя примерно. Король вернулся домой в полном упадке духа. Королеве пришлось утешать его.

— Подождем, пусть она подрастет. Может быть, тогда она сама сумеет в чем-то разобраться. По крайней мере, в том, как себя чувствует, чтобы нам хоть это стало ясно.

— Но ведь ей же замуж, выходить! — воскликнул король, приходя в растерянность от одной этой мысли.

— Ну и что? — отозвалась королева.

— Да ты только подумай! Ей же детей заводить! Ста лет не пройдет, как они же в воздухе кишмя закишат, эти самые невесомые детки!

— Уж не нам об этом думать, — ответила королева. — К тому времени они как-нибудь научатся о себе заботиться.

Король только вздохнул в ответ. Он с удовольствием посоветовался бы с придворными врачами, но боялся, что они начнут проделывать опыты над бедным ребенком.

Время шло, и, несмотря на все огорчения и печали, причиняемые родителям, принцесса смеялась и росла — не толстушкой, но упитанной и крупной девочкой. До семнадцатилетия она добралась благополучно, если не считать, что угодила-таки разок в каминную трубу. Спасая ее оттуда, один постреленок, разоритель птичьих гнезд, весь перемазался в саже, но прославился. Была она какая-то бездумная, но и то не великая беда, если бы она надо всем и вся громко не смеялась. Чтобы увидеть, что получится, ей сказали, что генерал Вашихбьютт со всем войском изрублен в куски, — она в ответ рассмеялась. Ей сказали, что враг вот-вот осадит папину столицу, — она рассмеялась еще громче. Тогда ей сказали, что выхода, нет, что город придется сдать, на милость вражеской солдатни, — и уж тут она в ответ просто расхохоталась. Никогда и ничего она всерьез не принимала. Увидит, что мать плачет, и восклицает:

— Ой, как мама смешно морщится! И водичка со щек ручьем бежит! Мамочка, какая ты смешная!

Отец налетит на нее, как буря, а она знай себе смеется, вертится вокруг него, пританцовывает, в ладоши хлопает и твердит:

— Папа, повтори! Папа, повтори! Вот смешно! Милый ты мой смешной папочка!

Он поймать ее силится, а ей ничего не стоит ускользнуть, и вовсе не от испуга. Просто ей кажется, что это такая игра. Ей ведь — только ножкой топни — ничего не стоит повиснуть у отца над головой. И виться там вперед-назад, во все стороны, будто бабочка, только преогромная. Не раз бывало, отец с матерью уйдут куда-нибудь, чтобы посоветоваться, как с ней быть, только заговорят между собой — и вдруг у них над головами как захохочет! Они возмущаются, головы задирают, а она над ними витает, вытянувшись во весь рост, поглядывает на них и вслух забавляется всей этой сценой.

Однажды произошел очень неловкий случай. Вышла принцесса на лужайку, как всегда, с фрейлиной, та ее за руку держит. Высмотрела принцесса отца на той стороне лужайки, вырвалась и метнулась к папочке. Чтобы самой бегать, ей надо было держать в каждой руке по камню, они ей были словно привязь, чтобы не улететь. Пробовали утяжелять ее наряды, но это не действовало. Даже золото, как только ее платья касалось, теряло вес, пока было на ней. Но стоило ей снять что-то с себя и взять в руку, как снятое наливалось тяжестью и тянуло ее вниз. И вот летит она к отцу, камней в руках нет, схватить нечего. Глядь — огромная жаба ползет через лужайку, не спешит, словно у нее сто лет в запасе на эту прогулку. Она хвать жабу, чтобы не улететь, ей и невдомек, что жаба противная, ей, кстати, почему-то ничто не казалось противным. Отец ей руки протягивает, она уже губки мотыльком сложила, чтобы его поцеловать, а тут ветерком повеяло и нанесло ее прямо на юнца-посыльного, который подошел к его величеству, за приказаниями. А у принцессы была еще одна небольшая странность: если она что-то начнет делать, то остановиться уже не может. На это нужно время и усилие, а времени у нее тут-то и не было. Нацелилась поцеловать — и поцеловала. Только посыльного. Она-то не смутилась. Во-первых, потому, что застенчивостью не страдала, а во-вторых, потому, что ошиблась невольно. Она только рассмеялась, словно музыкальная шкатулка. А посыльный, бедняга, не знал, куда деваться. Потому что принцесса, торопясь избавиться от непрошенных объятий, оттолкнулась от посыльного руками и ткнула его при этом под самый глаз здоровенной черной жабой. В одну щеку поцеловали, в другую жабой ткнули. Посыльный хотел было засмеяться в тон, но от этого да от жабы у него такие корчи по лицу пошли, что ясно стало: насчет поцелуя у него никаких опасных заблуждений и в помине нет. Но король решил, что его достоинству нанесен серьезный урон, и с посыльным целый месяц потом не разговаривал.

Вообще-то, видеть, как принцесса бежит, было презабавно, если только это можно было назвать «бежит». Сначала, она должна была найти опору; оттолкнувшись от неё, она пробегала несколько шажков и хваталась за другую опору. Иногда ей казалось, что она уже коснулась земли, а до земли-то еще было порядочно. И тут она начинала бить в воздухе ногами, а сама ни с места, как цыпленок кверху лапками. И смеялась она, как сам дух веселья, только в ее смехе чего-то недоставало — затрудняюсь сказать, чего именно. Какого-то тона, не печали, а ее возможности, morbidezza, живости, что ли. И смеяться-то она смеялась, а вот улыбаться не умела.

Король и королева долго избегали этой болезненной темы, но наконец решили обсудить ее втроем. Они послали за принцессой. Явилась она, скользя, кувыркаясь и перепархивая от шкафчиков к столикам, от столиков к канделябрам, и наконец умостилась на кресле в странном положении. Не решаюсь сказать: «села в кресло», ведь кресло не оказывало ей ровно никакой поддержки.

— Дитя мое, — сказал король, — тебе настало время понять, что ты немного не такая, как все прочие люди.

— Папочка, ну какой ты смешной! Вот у меня нос, вот глаза, вот все остальное. Все, как у тебя и у мамы.

— Доченька, для начала будь серьезной, — сказала королева.

— Мамочка, спасибо, нет. Мне не очень хочется.

— А тебе не хочется ходить так, как ходят все прочие люди? — спросил король.