Пата выставил в щель сухие пальцы, схватил полоску и с минуту изучал ее при дневном свете. Затем побледнел и сунул лоскут обратно.

— Не может быть… Хотя это кое-что объясняет… Ладно… Следовало ожидать… Значит, обуяла жажда знаний? Что же, в старые времена некоторые из приговоренных к смерти преступников в качестве последнего желания выбирали обучение каллиграфии, а потом отгрызали себе пальцы и оставались, таким образом, живы. Иногда это единственный выход, запомни, приятель. Но ты-то должен иметь в виду, что теперь последние желания не исполняются. Или, — Пата выглянул наружу и бросил быстрый тревожный взгляд на небо, — все извещены, что каждое желание может оказаться последним. И все-таки лучше поздно, чем никогда, исключая те случаи, когда лучше никогда, чем когда-нибудь. Заходи, милостью Пустоты, школяр. Да не медли, осень пришла, не выстуживай мою крепость.

Охотник наклонил голову и прошел внутрь.

Пожар не пощадил библиотеку и изнутри. Некогда украшенный изображением карты всей Салпы потолок был не просто закопчен. Штукатурка на сводах облупилась и рухнула. Теперь вместо искусной росписи взгляду представала только кладка. Исчезли и полки, которые тянулись по стенам, столы, скамьи. В оставшихся нишах сохранились какие-то кувшины, горшки, но ни свитков, ни книг охотник не разглядел. В углу виднелся убогий лежак, корзина с лохмотьями, тут и там стояло несколько табуретов и рассохшихся кадушек. В печи, мерцая, истлевал обломок скамьи.

— Странно, — охотник остановился, озираясь, посреди хранилища, — я был уверен, что Намеша пострадала меньше других городов, но видел разрушения и за городской стеной, да и здесь…

— Это сделано самими горожанами, — захихикал Пата, одежда которого выглядела немногим лучше опекаемой им библиотеки. — И внутри городской стены почти все разрушения причинены тоже ими. Есть та Пагуба, которая насылается на нас Пустотой, и есть та, что всегда с нами. Она как зерно, спящее в сухой земле. Когда небо над Намешей окрасилось в черно-багровый цвет, не всем хватило выдержки. Кое-кто отправился в ближайшую лавку, чтобы запастись едой, кто-то побежал разбираться с опостылевшим соседом, а многие пришли вот сюда, чтобы сжечь книги, противные Пустоте. И вот как-то так вышло, что книги сгорели все. Без разбора.

— Печально. — Охотник не скрывал огорчения.

— Во всем есть и хорошие стороны, — не согласился старик, поправляя дрожащими пальцами усы и почему-то семеня по кругу, центром которого был охотник. — Ураю Намети пришлось усмирять мародеров. Были убиты больше тысячи человек. Пострадала и стража. В тот день словно безумие овладело людьми. Я сам ничего не видел, забился в подвальчик палатной харчевни и просидел в холодном помещении, но в теплой компании окороков и колбас, почти неделю. А город захлебывался кровью. Говорили, что ее пролилось столько, что Пустота решила не насылать на нас своих слуг. А когда бунт был подавлен, урай передал власть сыну и умер от разрыва сердца.

— Он был человеком чести? — спросил охотник, поворачиваясь вслед за хранителем.

— Точно могу сказать только то, что сердце у него все-таки было, — ответил старик. — Впрочем, если не честь, то совесть тоже имеется у каждого. Правда, у многих она страдает глухотой и немотой. У меня, кстати, тоже. Но это от старости. Что ты хочешь узнать, Кай? Книг нет. Учеников в палатах нет. Твоего золотого нет. Нас всех уже давно нет. Или почти нет.

— Я не нуждаюсь в деньгах, — заметил охотник, вновь жадно отпивая из фляжки.

— Но в чем-то ты нуждаешься? — прищурился старик, остановившись.

— Там сиун, — вымолвил вместо ответа охотник. — Он кружит над городом. Чего он хочет?

— Меня, — дрогнув, пожал плечами старик.

— Зачем ты ему? — спросил охотник и медленно опустился на перевернутую кверху дном кадушку. Пата закрыл глаза, вздохнул и нащупал обгоревший табурет, чтобы сесть напротив.

— Ты бы спросил об этом у той, что приглашала тебя от моего имени в Намешу, — прошептал старик, не открывая глаз. — Или ее друзей. Впрочем, у нее нет друзей. Они все или служат ей, или думают, что удостоены дружбой. Они хотят убить меня. И сиун чувствует это. Готовится. Ждет. Всякий раз, когда они затевают это, им нужна моя смерть. Хотя еще ни разу она не помогла им.

— Смерть? — переспросил охотник. — Нужна твоя смерть? И кто это — они?

— Время пришло, — пробормотал старик. — Наверное, они считают, что время пришло. Опять время пришло. Когда же оно кончится, это проклятое время?

— Кто это — они? — повторил вопрос охотник.

Старик не ответил. Он сидел неподвижно, как деревянный истукан, вырубленный без глаз.

— Месяц назад сиун клана Кессар настиг Хуш, — заметил охотник, не дождавшись ответа. — Я был в Хурнае. Кинун, урай клана, устроил празднество, ярмарку по поводу ослабления Пагубы. Хуш как раз вернулась в свой дом. Пустота ее знает, где знаменитая хурнайская гадалка пропадала три года. Конечно, Хурнай не пострадал так, как Хилан, но и там погибли многие. Но с полгода назад там стало тише, чем в других краях. Да и клан Кессар один из самых многочисленных. У них и теперь большая дружина. Когда гадалка вернулась и над ее стеной снова поднялся чудесный фонтан, в городе объявили праздник. А на следующий день взметнувшаяся струя воды вознесла над стеной тело старухи. Вознесла и заледенела, перемалывая ей кости огромной рукой. В пыль. Я видел. Сам едва не заледенел от ужаса. В тот самый день какой-то мальчишка и сунул мне послание от тебя, Пата.

— Это не моя рука, — повторил Пата и хихикнул. — И ледяная рука тоже не принадлежит мне. Нет. Я не писал тебе.

— Да и Харава советовал прийти к тебе, — добавил охотник. — Я уже говорил о нем. Помнишь?

— Это не моя рука! — повысил голос старик.

— А кто управлял рукой, что убила Хуш? — спросил охотник. — Тоже «они»?

— Когда-то она была красавицей, — пробормотал Пата. — Разве только Эшар могла сравниться с нею. Но красота Эшар была подобна красоте клинка. А красота Кессар напоминала нежный цветок.

— Мне кажется, что я сумел разглядеть ее красоту даже сквозь маску старости, — сказал охотник.

— Нет. — Старик, все еще не открывая глаз, покачал головой. — Ты видел красоту Хуш. Ты видел красоту несчастной Хуш. Красоту упивающейся своим несчастьем Хуш. Оплакивающей свою настоящую красоту. Хотя я готов согласиться, что каждый из нас удостаивается той юдоли скорби, которая созвучна нашему существу. Поэтому Хуш просто не могла быть уродиной. Но Хуш — это не Кессар. Хуш только малая часть ее. Сердцевинка. Слеза великой Кессар. Пепел Кессар. Комочек пепла. Крупинка.

— А ты слеза великого Паттара? — спросил охотник. — Пепел великого Паттара?

Старик ответил не сразу. Несколько секунд он сидел неподвижно, затем скривил губы в горькой усмешке:

— Что ты можешь понимать в этом? В прошлый раз ты действительно сослался на то, что обратиться ко мне тебе посоветовал Хаштай или Харава. Я помню… Да, одно из этих имен носил Сакува. Может быть, даже оба эти имени принадлежали ему. У него было много имен. У каждого из нас было много имен, которые ничего не меняли. У тебя такие же глаза, как у Сакува. Но даже если ты его отпрыск, то ты не слезинка, ты мокрое место, оставшееся после ее падения.