Как бы там ни было, в структуру Промис верила столь же свято, сколь и в себя.

А потом я увидел Роберта Партноу — он шел ко мне, почти затерявшись в толпе. Я ни секунды не сомневался, меня охватило ощущение неизбежности, ощущение силы тяжести, которая катит снежный ком. Словно какой-то голос гнал меня вперед. Мне казалось, что я слышу свой собственный голос, он все повторял имя, которое уже многие дни блуждало в моих мыслях. Я произнес это имя, произнес, словно вопрос, и человек, к которому я обращался, остановился и с улыбкой посмотрел на меня.

Именно тогда я осознал силу своего голоса. Он шел как будто из-под воды, но Роберт меня услышал. Я приободрился и выговорил слова, которые успел затвердить наизусть. Если посмотришь чуть ниже, увидишь, что на тебя направлен пистолет. Я засунул руку поглубже в карман пальто и наставил на Роберта пистолет. Я понимал: со стороны вполне может показаться, что это любой другой предмет — отвертка, к примеру, или фотоаппарат. Не самый удачный способ демонстрировать превосходство. В кино подобное действие производит куда больший эффект. Только дернись или закричи, и я спущу курок. Кивни, если понимаешь, о чем я.

Он кивнул.

Надо признать, Партноу вел себя довольно хладнокровно. Он двигался и отвечал на мои слова с точностью актера, который прекрасно помнит роль. Роберт больше не улыбался, однако в его движениях не появилось скованности. Он поправил кожаный портфель на плече и ждал.

— Вы хотите, чтобы я…

— Я хочу, чтобы ты свернул на Лексингтон, а там я скажу. Иди.

— В чем дело?

— Дело в тебе, Роберт. И во мне. Ну, давай.

Он следовал моим указаниям, и мы пошли вниз по улице к Лексингтон, тщательно выбирая дорогу в подтаявшем снегу. Пару раз я повторил угрозу, но особой необходимости в этом не было. Роберт Партноу оказался понятливым малым. Легкость, с которой я претворил в жизнь свой план, напомнила мне потом, как однажды я украл шоколадку из «Магазинчика Мортона» — именно тогда я понял, насколько забывчив наш мир.

Так или иначе, в структуру Промис верила столь же свято, сколь и в себя. Это в ней тоже мне нравилось. А еще мне нравилось, как изобретательно она подбирала бранные слова, чтобы обругать библиотечные туалеты или мигающие лампы в «читальном уголке», который находился прямо напротив ее стола. Пусть и не такая аккуратистка, как я (а ко мне это пришло с годами редакторской работы), Промис, безусловно, любила порядок. Отлично организованный стол был лишь одним из примеров ее неистощимого рвения. Писала она легко, в то время как для меня сочинительство становилось непосильным бременем. Было ли это рвение следствием учебы в Йеле? Я спрашивал себя об этом без обычной иронии, присущей мне в оценке чужих порывов. Ей двадцать пять, так что же она не переросла мечту обогнать отца, преуспев в выбранном деле, то есть в писательстве? Что же она, такая умная, тратит время? Лично я выкинул на эту затею год и несколько тысяч долларов.

Если уж у Промис были некоторые амбиции, если она решила, что может зарабатывать столько же, сколько ее отец, разве не надлежало мне наставить ее на путь истинный? Нет, ей было виднее. В отличие от меня Промис выросла среди островков культуры: концерты, музеи, выставки… У нее было несколько идеализированное представление о творческих людях. Большинство из них много не зарабатывали, однако некоторые — вроде тех, которых она встречала на вечерах у своих родителей, — сумели добиться успеха и стать исключением из правил. Им повезло, они сорвали куш, и все благодаря удачному сочетанию везения и таланта — именно так считала Промис.

— Не знаю, — сказал Боб, приподняв скованные наручниками запястья.

— Мне просто интересно, — повторил я, глядя на экран телевизора, но пытаясь мягко привести разговор к вопросам супружеской неверности.

— Ну вот, к примеру, хочешь ты девушку куда-нибудь пригласить, — продолжал он. Думаешь переспать с кем-нибудь, хотя вообще-то думать об этом тебе не положено, а последствия могут оказаться просто чудовищными. И все же ты это делаешь. Спишь с ней, все чудесно, а жизнь наперекосяк — и что?

— Ушам своим не верю, — удивился я. Я даже перестал смотреть на Мори Пович[4]и на женщину, которая утверждала, что изменяла мужу раз двадцать.

— Почему?

— Не знаю, Боб, странно, что ты так говоришь. Ты на личном опыте основываешься?

— Исключительно на теории.

— Потому что если на личном опыте, это кое-кому может помочь.

— Кое-кому?

— Я хотел бы у тебя учиться.

— Учиться. У меня… — протянул Боб, словно пробуя слова на вкус. — Чему учиться? Что ты имеешь в виду? Можно подумать, у меня жизнь сложилась.

— А что, нет?

— Да так. Суета…

— В смысле, суета? — переспросил я.

— Много чего творится.

— Ты занятой человек.

— Да, — кивнул он, — я занятой человек.

— А чем ты занят?

— Да всем.

— Боб, по-моему, ты меня избегаешь.

— Мне нравится говорить шепотом, — призналась Промис. — Вот так перешептываться через библиотечный стол.

— Правда?

— От этого слова кажутся чем-то запретным, правда?

Она уже была в библиотеке, когда я пришел. Я попросил разрешения присесть к ней за стол. Не словами, нет, я показал пальцем на себя, а потом на свободный стул. Ответ был настолько кратким, что меня это даже разочаровало: она пожала плечами и кивнула. Я присел, открыл портфель и минут тридцать писал в полной тишине. Мы улыбнулись друг другу, и все. Мы не перешептывались, первый вопрос шепотом задала Промис, и я не знал, как лучше ответить.

— А где вы еще говорите шепотом? В смысле, кроме библиотеки, — уточнил я.

— В театре. Когда дети спят. В церкви.

— Вы ходите в церковь?

— Я — нет, мама ходит. — Она закатила глаза. — А я иногда с ней.

— Вы перешептываетесь с мамой?

— Никогда. — Промис ответила настолько громко, насколько позволял шепот. — Только не с ней.

Мне хотелось задать еще несколько вопросов, но я вдруг понял, что устал от шепота. Довольно трудно все время говорить шепотом, особенно через стол в городской библиотеке. А может, шепот тут ни при чем. Может, мне просто тяжело было общаться с девушкой. Выдержу ли я? Смогу ли говорить с ней шепотом и не раскрыться?

Я откинулся на спинку стула и вернулся к зеленому блокноту, вернулся в свою гавань, в раковину, вернулся к своей отговорке от настоящей жизни.

В детстве я всегда внимательно смотрел кино и никак не мог отделаться от желания стать персонажем какой-нибудь истории. Стать действующим лицом, тем, за кем следит вездесущий рассказчик, тем, на кого обращен льстящий глазок камеры, хотел, чтобы на меня смотрели зрители. Мне всегда хотелось быть на виду, хотелось быть актером, актером в жизни. Я хотел, чтобы моя жизнь обрела форму, хотел, чтобы форму обрел каждый мой шаг, каждое слово. Для начала не соизволите ли заглянуть в мои зеленые блокноты? Там есть все: каталог мыслей и фантазий, сомнений и продуманных сценариев сладкого возмездия. Именно здесь я открываюсь, здесь рождаются мои творения — до своего срока, изливаются вязкой спермой преждевременной эякуляции. Мои мысли незрелые, тексты рыхлые, однако я жив. Эти страницы подобны толстым стеклам, на которые я дышу — вновь и вновь. А мои слова — окно, в котором я вижу все, чем хотел бы обладать, но обладать не могу.