– Группы значений, повторяющиеся сочетания букв, – продолжал он, отчаянно жестикулируя. – В одних случаях это только начало слова, в других – окончание, в третьих – середина. Королевский мастер шахмат, сарацин[2], говорит, что это свойственно арабскому и встречается в иврите, но мне еще нужно справиться у какого-нибудь грамотного еврея. Я думал, что когда вы в следующий раз встретитесь с рабби Лёвом, то, может быть…

– Что?! – взревел король, и Джулио втянул голову в плечи и вскинул руку, защищая лицо. – Мой сын будет разговаривать с жидом?! Да знаешь ли ты, какой вред может причинить подобная глупость? Если католики и протестанты узнают, что кто-то из Габсбургов советуется с жидом, они потребуют моей крови!

– Но, отец! Я бы мог встретиться с ним втайне, когда он придет ко двору…

– Не называй меня отцом! – перебил король, отвешивая сыну звучную пощечину. – Оставь нас и больше не трогай книгу! Тебе следует гулять по улицам и тавернам или охотиться в лесу, а не горбатиться над книгой, как какому-то жалкому кастрату-отшельнику, и не прятаться под юбками у матери!

Правитель вовсе не хотел обидеть сына, но его взрывной нрав перевесил любовь и осторожность. Кольца на его пальцах добавили силы удару. Кровь из рассеченной о зубы щеки заполнила рот мальчика, и он вытер губы, испачкав рукав синего атласного камзола.

– О, Джулио, мой дорогой, у тебя кровь! – воскликнула Анна-Мария, подбегая к сыну и прижимая его голову к груди.

– Оставь мальчишку в покое! Не трогай его! – загремел Рудольф, выплескивая гнев и раздражение. – Он слаб и робок, избалован и изнежен! Господи, да ему это только на пользу! Другой на его месте просился бы загнать оленя, сходить на медведя или кабана, а не сидел бы, как девчонка, с книгой!

Джулио закрыл ладонями уши. Книга была его спасением, убежищем от нехороших желаний и видений. Но отец схватил его руки и оторвал их от лица.

– Слушай меня! И не смей закрывать уши, когда говорит король. Ты должен добиваться женщин, пить в тавернах, гулять напропалую… Быть мужчиной, которым я мог бы гордиться! Должен возвращаться домой в крови после медвежьей охоты или просто уличной драки, будь оно все проклято!

Затем правитель повернулся к любовнице и недовольно нахмурился.

– Даже лучшая моя гончая рычит на этого рохлю! А уж суки-то знают… У него нет ни мужества в сердце, ни семени в яйцах, чтобы заслужить уважение даже у собак!

– Ваше величество, пожалуйста, умоляю вас. Он ведь всего только ребенок! – запротестовала Анна-Мария.

– Убирайся с глаз моих, мальчишка! А ты, женщина, ступай в постель – твое место там! Я слишком долго ждал и должен получить свое!

Прижав к щеке ладонь – кровь никак не останавливалась, – Джулио выбежал из комнаты, а потом и из замка, промчался через двор и пролетел по мостику к конюшням. Упав на колени в стойле своего любимого пони, где его никто не видел, он дал волю слезам.

Спасаясь от отцовского гнева, Джулио позабыл о своем и теперь снова услышал зовущие его голоса. Да, это были голоса, он понимал их, и они вливали ему в уши злобу и ненависть. В последние месяцы голоса навещали его все чаще и чаще, и чтобы унять их, он с головой уходил в изучение книги.

Теперь книги не будет, а значит, не будет и тишины. Мальчик сжал зубы и ощутил вкус крови во рту, соленый и кислый, с примесью горькой, сернистой желчи в горле.

Голоса понукали его, требовали, чтобы он делал нехорошее, злое, жестокое… И они не умолкали, а звучали все громче и громче. Громче и громче.

Вкус крови держался на языке, пока Джулио не свыкся с ним. В нем, этом вкусе, даже было что-то приятное. Ярость разгоралась все сильнее, разбегалась по венам. Он стал прислушиваться к голосам – они понимали его гнев.

Через какое-то время Джулио проглотил собравшуюся во рту кровь и вернулся в замок, где отыскал королевского камергера Румпфа, ближайшего советника отца, и, не вдаваясь в объяснения, заявил, что желает посетить баню за Влтавой, ту, что за огороженным еврейским кварталом.

– Полагаю, не для купания? – вскинул бровь Румпф.

– Так соизволил мой отец, – ответил Джулио, выплевывая слова, как горькие зернышки. Камергер, знавший, что так оно и есть, с печальным видом кивнул.

* * *

В ту ночь Джулио стал мужчиной с прекрасной банщицей, доставившей юноше огромное удовольствие своими умелыми руками и пышной грудью. Когда она закончила с ним, а он – с нею, банщица живо собрала брошенные им новенькие золотые в кожаный мешочек. В ту же ночь Джулио вернулся в замок в карете Румпфа, пьяный от эля и пахнущий собственным семенем и пикантными, солоноватыми соками женщины вдвое его старше.

На следующее утро лучшую гончую короля нашли зарезанной насмерть, с разбросанными по королевской псарне внутренностями.

Поздняя весна 1605 года

Баня на Влтаве была бледно-желтой, цвета зимнего солнца. В богемском городке Чески-Крумлов она стояла почти четыре сотни лет, втиснувшись между другими домами, жмущимися друг к дружке, как пальцы в кулаке. Но за все это время никто еще не ненавидел ее так сильно, так свирепо, как Маркета Пихлерова. Юной банщице не нравилось многое в этом блекло-желтом доме, но больше всего не нравилась профессия, определенная ей с самого рождения.

Маркета была не из тех, кто принимает жизнь такой, какая она есть, покорно и безропотно. Год за годом местные распутники не спускали с нее глаз, наблюдали, облизываясь, как она растет и хорошеет. Маркета ощущала на себе их сальные взгляды, оценивающие ее, как какого-нибудь набирающего вес теленка. Однако, проходя мимо, она отбрасывала волнистые пряди с серых, цвета бури, глаз и, вызывающе подняв голову, отвечала обидчику тем же. Жест этот открывал ее миловидное, «сердечком», лицо с румяными щечками, вспыхивавшее пламенем, когда разгорались страсти.

Розовые щечки только подчеркивали необычный цвет буйных, непокорных волос. Есть люди, у которых разные глаза – Маркету же природа наделила волосами сразу нескольких оттенков. Огненно-рыжие пряди соседствовали с золотистыми и каштановыми, словно отражая краски богемской осени.

Но самой заметной ее чертой был подбородок – небольшой, но сильный, решительный, выражавший суть ее натуры. Невзирая на мнения других, вопреки собственным страхам, она задирала его гордо и дерзко и так шла по жизни – с прямотой и открытостью, поражавшими и пугавшими многих, кто знал ее недостаточно хорошо.

Лишь один человек во всем свете мог превзойти девушку в страстности и решительности – ее мать, Люси Пихлерова, управительница городской бани.

Маркета была дочерью Люси и ее супруга, Зикмунда Пихлера, цирюльника-хирурга и городского рудомета.