Только не в этот раз.

Такой ли уж неотложной была моя поездка в Утрехт ? Но яуехал, нет, я бежал из города. По дороге мне попадались целые семьи рыбаков изокрестных деревушек: мужчины в новых шляпах и с новыми курительными трубками взубах; мальчишки в камзольчиках с надраенными пуговицами, почтенные матери вновых чулках и чепцах с лентами, собаки с лоснящейся от сытой жизни шерстью. Язнал, куда они шли.

В город, на смотрины нового алтаря церкви Святой Агаты.

Я заночевал на маленьком постоялом дворе, на полпути к Утрехту.Даже здесь слышали о тебе, Лукас Устрица. Странное дело, мир вокруг казался мнетусклым, звезды — слишком высокими, а дюны — слишком серыми. Наш город былсовсем другим… Нет, он СТАЛ совсем другим — с тех самых пор, как в нем появилсяты, Лукас…

Я долго не мог заснуть — должно быть, ужин в местном кабачке“К трем мухам” был чересчур обилен: омлет, свинина с бобами и воздушный рисовыйпирог. А когда наконец-то заснул, то увидел сон.

Я увидел мой город, сладко заснувший в предчувствии твоегоАпокалипсиса, Лукас Устрица. Я видел детей, спавших в деревянных кроватях,маленьких люльках и в животах своих матерей. Я видел женщин, прильнувших кправому плечу своих мужей, я видел уснувший колокол церкви Святой Агаты иуснувшие дюны. А потом море затопило их и затопило мой город. Я видел, какволны входят в дома, как хозяева, как они пенятся, и гребни их так похожи навздыбившиеся гривы коней всадников Апокалипсиса. Холодными руками волны хваталиспящих и совали их себе в пасть. И моя Урсула, и мой неродившийся ребенок — онидаже не успели позвать на помощь. Вместе с волнами пришли тучи песка и ила, онизабивали рты спящим, забивали их закрытые глаза… Смерть их была ужасной.

Никто не спасся. Никто.

Я проснулся — и сразу же понял, что это не сон. Я не помню,как выбрался с постоялого двора, как пустился в обратный путь, дрожа от страхаи отчаяния и проклиная все на свете…. Впрочем, далеко я не уехал. Водаостановила меня. В ту ночь она полностью затопила мой город и еще десятьдеревень в округе: такого наводнения не помнили даже старики. Но я знал, что нестоит винить в этом небо.

Стоит винить только тебя, Лукас ван Остреа. Лукас Устрица.

Стоит винить только тебя, ибо ты — посланец дьявола. Тыукрал у моего города жизнь, а сколько еще городов ты погубил своими картинами,этим исчадьем Ада? Твои картины убивали и убивали, пока не убили всех. Янадеюсь, что и ты подох в волнах, и твои краски подохли, и твои кисти подохли,я хочу верить, что какая-нибудь, поднятая с самого дна раковина перерезала тебегорло острым краем…. Впрочем, это слишком слабая надежда и слишком шаткая вера— ведь дьявола невозможно уничтожить.

Завтра я отправляюсь в Рент, Лукас. Ведь говорили, что тыпришел из Рента.

У меня ничего не осталось — ни дома, ни жены, ни ребенка.Только ненависть к тебе, и я надеюсь, что Господь укрепит меня в этойненависти. Я, Хендрик Артенсен, пойду по следу твоих картин — ведь именно имиты мостишь дорогу антихристу. Я буду уничтожать их, если найду. Я узнаю их понескольким мазкам. Я слишком хорошо запомнил их, слишком хорошо. Быть может,мне удастся спасти от тебя то, что еще можно спасти. Яне знаю всего твоегосатанинского плана, я знаю лишь одно: твои картины — это и есть сам сатана, ониискушают, и бороться с этим искушением невозможно.

Но я верю, что Господь не оставит меня, а его карающаядесница когда-нибудь настигнет тебя, Лукас. Она обязательно тебя настигнет…

Санкт-Петербург. Лето 1999 года

Порнография ближнего боя.

Я ненавижу это выражение, но не могу от него избавиться. Вотуже три года плюс еще один, который чертов Быкадоров прожил со мной.Порнография ближнего боя — слова, предваряющие любовную игру, артобстрел,точечные удары, — Быкадоров знал толк в точечных ударах, на заре туманнойюности он служил в артиллерии… В этих словах было сумасшедшее бесстыдствострасти и какое-то удивительное целомудрие. Они капали с его губ, как яд, а ятак и не сумела выработать противоядия. Я до сих пор не нашла его: может быть,поэтому я не замужем. В двадцать девять это почти неприлично, что-то вродеплохо залеченного герпеса или шести пальцев на руке.

Дурацкое выражение “порнография ближнего боя” прочно заселоу меня в мозгу. Но с этим можно было смириться. И я смирилась. Я смирялась сэтим три года, после того, как Быкадоров бросил меня. Я была уверена, чтобольше никогда не увижу Быкадорова.

Но я ошиблась. Я не знала тогда, что еще раз увижу его.

Мертвого.

Итак, мне двадцать девять, в городе плавится асфальт, а загородом горят торфяники. Впрочем, мое дело тоже горит. Синим пламенем.Крошечная галерейка на Васильевском, угол Среднего и Шестнадцатой линии. Сподачи ушибленного мифологией Лаврухи Снегиря она называется “Валхалла” —должно быть, именно это отпугивает клиентов. Мы открывали ее втроем: я, Лаврухаи Жека Соколенко. Теперь осталась я одна — Жека погрязла в детях, а Лавруха — вреставрационных мастерских. Мы редко видимся, но это почти не огорчает меня.Неудачник Лавруха напоминает мне о несостоявшейся карьерехудожника-станковиста, а неудачница Жека — о Быкадорове.

До того, как уйти ко мне и заняться порнографией ближнегобоя, Быкадоров служил Жекиным мужем, именно служил. Секс с Жекой Быкадоровхарактеризовал еще одним стойким идиоматическим выражением, подцепленным виспаноязычной литературе — “медио трабаха”.

"Медио трабаха” — почти как работа.

Быкадоров был из тех, кто горит на работе: Жека родиладвойню, мальчика и девочку — Катю и Лавруху, — в честь нашей незабвеннойтроицы. В честь нашей художественной школы, где Лавруха преуспевал вкомпозиции, Жека — в рисунке, а я — в истории искусств. В журнале мы шли другза другом — Снегирь, Соколенко и Соловьева, крохотная стая пернатых. Они-то наси сблизили поначалу, наши птичьи фамилии. Потом была Академия художеств,которая выплюнула в мир одного художника (Жеку) и одного искусствоведа (меня).Лавруха окончил Академию тремя годами позже; год он провел вхимико-технологическом и еще два — в университете. И только потом, бросивсовершенно ненужные ему вузы, встал под знамена Академии художеств. Белобрысаяфлегматичная Жека оказалась самой талантливой, ей прочили большое будущее,какой-то заезжий итальяшка с ходу предложил ей стажировку во Флоренции. Но затри дня до отъезда, в зачумленной блинной, Жека встретила Быкадорова. И всепошло прахом. Жека сразу же перестала отличать аквамарин от охры, сунула холстына антресоли и заставила их банками с солеными огурцами. Впрочем, огурцынедолго томились в изгнании: Быкадоров пил как лошадь и другой закуски непризнавал. Целый год Жека скрывала своего муженька от нас с Лаврухой. Снегиряэто приводило в ярость: несмотря на два года, проведенных в стенах психфакауниверситета (туда Лавруха сдуру поступил после академии), он так и не научилсяфилософски относиться к жизни. Я же ограничивалась ироническим похмыкиванием:любовь зла, на крайний случай и Быкадоров сгодится. Но когда в течение месяцаЖека трижды изменила цвет волос, неладное заподозрила даже я. Жека собрала насна совет (все в той же зачумленной блинной, которая служила теперь местомпоклонения) и поведала фантастическую историю о деспотизме Быкадорова.