— Это имеет значение?

— Нет. — Это действительно не имело никакогозначения. Значение имели его филиппинские глаза, его норманнский рот, егоиндейские волосы, лоснящиеся, как змеиная чешуя. — Я предала всех, когомогла.

— Ничего не поделаешь. Любить одних всегда означаетпредавать других.

Для херсонских бахчевых культур его голова неплохосоображала.

Посадив ошалевшего Пупика в корзинку для фруктов, яотправилась в Купчино и, стоя на эскалаторе в метро, поклялась себе, что нисловом не обмолвлюсь о Быкадорове. Я готова была гореть в аду, но втайненадеялась, что сгорю еще раньше, в топке быкадоровского паха.

Эскалаторную клятву пришлось выбросить на помойку, кактолько Жека открыла дверь. Она втянула воздух невыразительными северныминоздрями и уцепилась за дверной косяк.

— Он вернулся, — просто сказала Жека. — Онвернулся, и ты с ним переспала. Я заплакала.

— Не реви. Он вернулся, ты с ним переспала и решила этоскрыть, да?

— Но как ты…

— Запах, — Жека еще раз обнюхала меня. — Этоего запах. Он метит свою территорию. Ты ведь теперь его территория, и оннаследил везде, где только можно наследить….

Конечно же, его запах выдал меня с головой: запах старыхоткрыток в букинистическом на углу, запах нагретого камня, запах молотого кофе,рыбьих потрохов, ванили и раздавленного пальцами кузнечика.

Адская смесь.

— Тетя Катя, тетя Катя, — Катька-младшая повислана мне, а независимый Лавруха-младший принялся дергать Пупика за усы.

— Могла бы детям хоть батончик купить.Шоколадный, — укоризненно сказала Жека, пропуская меня в квартиру.

— Я забыла…. Но ведь ты тоже бы забыла, да?

— Да. Не волнуйся, теперь это не имеет никакогозначения. Ты сказала ему о детях?

— Открытым текстом.

— Мне плевать, как он отреагировал, — Жекапрекрасно знала, как может отреагировать на приплод самец-одиночка Быкадоров.

— Не плевать, — я еще раз всхлипнула. — И нанего не плевать…

— Плевать, — Жека почесала почти несуществующуюбровь. — Когда он отвалит в булочную и больше не вернется, тебе тоже будетплевать. А за Пупиком мы присмотрим, не волнуйся.

Жека как в воду глядела…

Быкадоров исчез через год, хотя все это время я быланастороже и ни разу не позволила ему сходить в булочную. Он испарился в самомначале зимы, не оставив даже следов на только что выпавшем снегу. Два дня ярешала, к какому способу самоубийства прибегнуть, а на третий села задиссертацию о прерафаэлитах. Пупик, так до конца и не простивший меня, сновавоцарился в квартире, первым делом нагадив в мои единственные приличныеботинки. Следом явился Снегирь с нудным, как вечный двигатель, тезисом овозрождении галереи.

…Первым мы продали лже-Себастьяна со всеми его оспинками,темными сосками, безволосой грудью и маленьким шрамом на бедре. Я легкорассталась с ним — так же легко, как и с самим Быкадоровым; так же легко, как снепристойными снами о нем в ночь с пятницы на субботу. Вот только дурацкоевыражение “порнография ближнего боя” прочно засела у меня в мозгу.

* * *

…Я так и не дождалась телефонного звонка от атташе покультуре из шведского консульства. Она забрела в “Валхаллу” случайно, толькопотому, что решила зата-риться в ближайшем к галерее супермаркете; всупермаркете был технологический перерыв, до конца которого оставалось десятьминут. Конца же августовского пекла не предвиделось, и атташе решила скоротатьвремя под родной ее шведскому сердцу вывеской “Валхалла”.

"Валхалла” оказалась картинной галереей, а я — еедеморализованной жарой владелицей, единственным живым существом среди пустынныхпейзажей Снегиря и керамических козлов его приятеля Адика Ованесова.Скульптор-неудачник Адик снабжал нас стадами этих дивных животных внеограниченном количестве.

— The weather is terrible [4], — нахорошем английском сказала мне атташе по культуре и попросила каталог.

— It is very hot [5], — на плохоманглийском ответила я, проклиная бедность, которая не допускала даже мысли окаталоге.

Атташе улыбнулась мне, прошлась по двум зальчикам, едва незадела мощными мифологическими бедрами одного из козлов и приклеилась к картинеСнегиря “Зимнее утро”. Еще ни разу я не видела, чтобы кто-то так пожиралглазами безыскусно написанный маслом снег.

— What is the price of this [6]? —тяжело дыша и вытирая салфеткой взопревшую холку, спросила меня атташе.

Вот ты и попалась, Ингрид (или Хильда, или Бригитта, илиАнна-Фрида), жара сыграла с тобой злую шутку, сейчас главное не продешевить,снег стоит дорого, фрекен, тем более таким непристойно жарким летом.

Мы сошлись на пятистах долларах. И обменялись телефонами.

Крутобедрая Ингрид (или Хильда, или Бригитта, илиАнна-Фрида), растянув в улыбке блеклые губы, сказала, что позвонит ровно вчетыре и подъедет за картиной.

"Нужно было заломить шестьсот”, — меланхоличноподумала я.

…Звонок раздался без семи четыре. Надо же, как припекло,нужно выждать три звонка и только потом снять трубку. Это прибавит солидности.И мне, и “Валхалле”. А вечером можно будет прикупить на комиссионные помаду илифчик, поехать к Адику Ованесову с холодным пивом и успеть вернуться домой доразведения мостов.

Мосты — это святое.

Если бы я знала тогда, какие странные и страшные событияпоследуют за этим звонком, я бы просто не сняла трубку. Ни на три звонка, ни нашесть, ни на девять. Но я сняла ее, даже не предполагая, какой опасностиподвергаю себя и своих близких. Я сняла ее, и это стало моим первым ходом всмертельной игре, правила которой я узнала лишь в самом финале. Когда занавесраскрылся в последний раз и на поклон вышел убийца.

— Слава богу, ты здесь, — услышала я на том концепровода голос Жеки. Нет, это был не голос — лишь его слабое подобие, вылинявшаяшкурка; скелет, деформированный ужасом. У меня подкосились ноги, и я вцепиласьв край стола, чтобы не упасть.

— Что?! — заорала я в трубку, и мой позвоночникокатило холодной волной. — Что случилось? Что-то с детьми?! Жека, Жека…

— Нет, — прошелестела Жека, и я почти физическиощутила, что она близка к обмороку. — Дети еще в Зеленогорске, на даче. Яприехала одна… Быкадоров. Он здесь, в квартире.

Три года я запрещала себе произносить его имя, оно никогдане всплывало в наших с Жекой разговорах, когда мы простили друг друга. Это былодобровольное табу, печать на устах, запрещенные песенки.