Я далеко не сразу понял, что это были не его собственные слова: он почти дословно цитировал «Али и Нино».

Порой цитировать роман Фуад начинал, всего лишь вдохнув какой-нибудь специфический аромат. А не то мы останавливались перед очередным зданием в стиле венского ампира — с зияющими дырами в тех местах, где прежде красовались каменные портреты коммунистических вождей, — и Фуад сообщал, словно о реальном историческом факте: «Вот здесь Али впервые увидел Нино. Здесь же была женская гимназия, где Нино на переменах гуляла с его двоюродной сестрой Айше. В этом нет никаких сомнений, потому что вот здесь та самая дверь, от которой до входа в бакинскую русскую императорскую мужскую гимназию было приблизительно четыреста шагов. К сожалению, здание гимназии разрушили еще во время боев в восемнадцатом году».

Это было бы похоже на одну из множества скучнейших литературных экскурсий по местам, что упоминаются в произведениях Чехова или, скажем, Пушкина, если бы восторги Фуада не носили совершенно иного характера. «Этот роман заставил меня открыть для себя собственную страну, весь этот мир, похороненный советской системой и лежавший у меня под ногами», — сказал он однажды, когда мы часа в три ночи болтали у него на работе, в офисе Интерпола. «Одна эта книга, эта история мусульманского Ромео и христианской Джульетты эпохи бакинского нефтяного бума сорвала с моих глаз пелену. Во времена моего советского детства и отрочества на всем словно лежала черная вуаль, накинутая бесчеловечной большевистской революцией — этой кровавой ипостасью западной цивилизации. Эта вуаль, как погребальный саван, скрывала от меня удивительный, фантастический мир высших устремлений, и культурных и человеческих, тот мир, в котором еще существовала надежда на полное единение, на слияние Востока и Запада и на появление некоего нового, современного мира — а ведь он смог тогда недолгое время просуществовать! Вот вы, например, можете себе такое представить? — восклицал Фуад. — Курбан Саид стал для меня единственной надеждой, единственной связью с той, настоящей жизнью. Без него я, живя у себя дома, в родном городе, так и остался бы обманутым, так и пребывал бы в заблуждении, не научился бы по-настоящему воспринимать и понимать красоту этого города, все те трагические силы, что существуют здесь, можно сказать, у меня под носом».

Одержимость романом «Али и Нино» испытывали тогда и многие земляки Фуада. Культурные, образованные азербайджанцы, с которыми мне довелось познакомиться, воспринимали эту книгу как часть собственной национальной литературы, и они также не раз говорили мне, что могли бы показать ту улицу, площадь или здание, где разворачивалось действие того или иного эпизода. Конец 1990-х годов — период повышенного интереса к этому романтическому повествованию, созданному шестьюдесятью годами ранее, хотя никто, похоже, не понимал причин этого интереса. В тот свой приезд я навестил одного иранского кинопродюсера, проживавшего в Баку в роскошной, только что отремонтированной, многокомнатной квартире, которая находилась в обветшавшем здании, и он даже поведал мне о своих планах экранизировать эту книгу. Правда, не получив необходимого финансирования, переключился на бакинские эпизоды «Джеймса Бонда», занявшись организацией их натурных съемок. Однажды я посетил Национальное литературное общество, и его председатель в красках описал мне страсти, кипевшие в научных и правительственных кругах Азербайджана вокруг проблемы авторства этого романа. Личность Курбана Саида — объснял он мне — уже давно привлекала к себе пристальное внимание и была предметом различных спекуляций, однако, к счастью, теперь все окончательно и бесповоротно разрешено: Курбан Саид — это псевдоним Юсифа Везира, азербайджанского писателя, чьи сыновья, братья Везировы, очень активно занимались не только увековечением его памяти, но и тем, чтобы он по праву был признан автором этого национального азербайджанского романа.

Позднее, прочитав некоторые из коротких рассказов и повестей Везира, я был немало удивлен тем, что гипотеза о его авторстве вообще рассматривалась всерьез. Везир был откровенным, пламенным националистом, из его вещей со всей очевидностью следует: этническое и культурное смешение — идея неправильная, зловредная, более того — это предательство интересов родины. А Курбан Саид в «Али и Нино» страстно отстаивал как раз принцип этнического, культурного и религиозного смешения, ассимиляции. Самые выразительные и проникновенные эпизоды романа передают космополитичную атмосферу Кавказа накануне революции, когда племена и религиозные группы сражались друг с другом лишь в поэтических поединках на рыночной площади, и внушают читателю мысль о том, что любое разделение людей отвратительно и ведет к геноциду.

Через несколько дней я уговорил Фуада предоставить мне свой офис, чтобы взять интервью у одного из братьев Везировых. Во время своего выступления на заседании азербайджанского парламента, доказывая, что именно его отец написал «Али и Нино», он дошел до утверждений, будто вся линия любви юноши и девушки разных вероисповеданий появилась в тексте в результате злокозненной деятельности переводчика. Я питал слабую надежду, что обстановка офиса Интерпола поможет нам установить правду. Однако во время нашей встречи этот лысый, неулыбчивый человек, одетый в плохо сидящий, советского покроя серый костюм, предъявил мне великое множество документов, которые убеждали лишь в одном: едва ли не каждый житель Баку по своим собственным соображениям стремился доказать, что именно ему принадлежит авторство этого романа.

Предисловие к английскому переводу «Али и Нино» тоже не вносило ясности, поскольку говорилось в нем следующее: «Автор романа скрыл свою личность под псевдонимом Курбан Саид, и никто, по-видимому, не знает наверняка истинного имени человека, который за ним скрывается. По национальности он был татарин, умерший при неизвестных обстоятельствах».

Казалось, что, куда бы я ни направился, Курбан Саид преследует меня. Например, единственной книгой на английском языке, которую продавали в магазине сувениров бакинской гостиницы «Хайатт Ридженси», был затрепанный томик в мягкой обложке под названием «Нефть и кровь на Востоке». Текст над фотографией бьющего из земли нефтяного фонтана и нефтяников в папахах гласил, что написал эту книгу автор «Али и Нино» Эсад-бей (Лев Нусимбаум[7]). А как же тогда Курбан Саид? Краткая справка, помещенная в книге и принадлежавшая перу азербайджанского ученого, призвана была прояснить ситуацию: «Эсад-бей, автор собранных в этой книге рассказов, перешел в иудаизм и принял имя Лев Нусимбаум. Затем он переехал в Берлин, где вошел в круги немецких интеллектуалов. В начале 1930-х годов переехал в Вену, чуть позже опубликовал свой прелестный роман “Али и Нино” под псевдонимом Курбан Саид. В 1938 году, когда в Австрию вошли германские войска, попытался бежать из страны. Вскоре он был арестован и перевезен в Италию. Там в 1942 году он умер от гангрены, поранив ногу».

Я сильно сомневался, чтобы кто бы то ни было решился перейти в иудаизм накануне своего отъезда в Германию в конце 1920-х годов. Однако отчего этот самый Эсад-бей изменил свое имя на «Лев Нусимбаум», а потом еще на «Курбан Саид»? И могли некто по фамилии Нусимбаум написать национальный азербайджанский роман? Что общего он имел с Курбаном Саидом? У книги «Нефть и кровь на Востоке» был подзаголовок: «Нефтяная промышленность и торговля нефтью в Азербайджане», — и трудно было представить себе, что тот же самый автор мог написать «Али и Нино».