держал на чёрный день. И всё это он проделал для того, чтобы вытащить тебя. А ты… Уверена, ты даже благодарности не испытываешь. Не ценишь его усилий. Слишком гордый для этого.

Виктория всегда называла отца с почтительным придыханием — папа, когда мы были наедине. Для сестры отец был фигурой, достойной преклонения. Идолом, который вытащил её с Дианой из болота рутинной повседневности и вознёс на вершину Олимпа, где обитали утопающие в роскоши воры и бандиты.

Этим он заработал любовь сестры, но та стеснялась проявлять рабскую преданность при отце. Полагала, будто он сочтёт её признания попыткой польстить, фальшивым подхалимством. Но я не сомневался, что Вика готова закрыть своей грудью отца, если в него выстрелят.

Вика всю жизнь добивалась, чтобы отец признал её как свою, стремилась обогнать меня во всём. Отлично зная его отношение к женщинам на руководящих ролях, она коротко стриглась и косила под парня — манерами и грубоватой речью.

Она не плакала, когда ей на спаррингах прилетало в нос. Победно смеялась, если её удары попадали в цель. Старалась перепить меня на каждой вечеринке, а затем проводила остаток ночи в обнимку с унитазом.

Её существование было подчинено единственной цели — сделать так, чтобы отец заметил её. Возвысил. Признал своей правой рукой. Не ради денег, деньги имели для Вики весьма опосредованное значение. Они радовали её, потому что означали власть для отца.

Я считал попытки сестры выслужиться нелепыми, а её саму — чудачкой, но безобидной. Пускай с мачехой не заладилось, но к Вике я всегда испытывал симпатию, замешанную на жалости. В глубине души я знал, что отец никогда не признает её полноценным членом семьи и уж тем более наследницей. Виктория была не его крови — да ещё и женщиной.

— Я думала, придуркам хватит времени, чтобы закончить с тобой. Упомянула, чтобы не торопились. Тебя должны были разобрать на крошечные кусочки, последовательно и методично, начиная с рук. Сотворить немой, слепой и глухой обрубок, который проведёт остаток дней в кромешной тьме. Чтобы ты прочувствовал, как сильно ошибался, отвергая благосклонность папы. Он видел в тебе потенциал, видел, что если ты постараешься, то с лёгкостью превзойдёшь его…

Её лицо исказилось от злобы и зависти.

— Почему⁈ Почему⁈ Почему тебе всё так легко даётся! Он никогда не хвалил меня так, как хвалил тебя! А ты!.. Возился со своими картинами! Рисовал своих монстров!

По коже пробежал озноб. А я-то думал, что после пыток меня уже ничем не пронять.

— Да, тебя обнаружили раньше срока. Пришлось лично ехать на место и убирать исполнителей. Они могли рассказать слишком многое. Жаль, не успели обработать тебя до конца! И самое обидное, что папа не отказался от тебя. Он решил, что ты станешь его замом, даже если подписывать документы будешь, держа ручку во рту. Это было обидно, так обидно… Хорошо, что мама нашла выход.

Вика улыбнулась — отстранённой улыбкой человека, погружённого в собственные фантазии.

— Она оповестила нужных людей в больнице. Так что у тебя, братец, всплывёт осложнение. И его не заметят из-за неисправности в оборудовании. Как обидно! И когда тебя обнаружат при смерти, повезут в реанимацию… жаль, что я не буду присутствовать… Врачи не успеют спасти бедного, бедного Германа.

Мачеха, вероятно, решила, что Вика задумала сама забраться на вершину. Ей и в дурном сне не могло привидеться, что дочь руководствуется не банальной жадностью, а извращённой любовью. Вот Диана и устроила похищение.

Наверняка на смену моей охраны в тот день вышли люди, преданные только ей.

В груди разгорался пожар ярости. Я пристально смотрел на Вику. Она фыркнула:

— Не плачь. Ты сам выбрал свою судьбу. Никто не заставлял тебя идти против воли папы.

Плакать? Я⁈ Ни за что!

Зрение поплыло. Полоски ламп смешались в одну искрящуюся круговерть, утянули за собой потолок, койка и гипс слились в расплывчатое цветное пятно, и я почувствовал, что меня что-то тянет вниз, будто я тонул, а пропасть подбиралась ближе, и жар в сердце стал нестерпимым, растёкся по телу, и ни одна медитация его уже не погасит…

На секунду пелена развеялась. Я будто завис в воздухе в нескольких километрах от земли, а подо мной уродливым шрамом змеился бездонный провал. В его сердцевине пульсировала тьма.

Я не хочу исчезать!

Я никогда не задумывался о втором шансе. Но сейчас я верил, страстно желал верить, что на другой стороне — в раю, аду или следующей жизни — я никому не отдам свою свободу.

Я был согласен на что угодно. Даже на существование в облике монстра — из тех, кого так старательно вырисовывал. Лишь бы обрести шанс поквитаться с теми, кто подставил и предал меня. Сестра, мачеха в особенности, но и отец, отобравший всё, что я создал ради себя, пожалеет об этом.

Я не хочу в пустоту, не хочу исчезать, не хочу исчезать, не хочу исчез…

Тьма содрогнулась, словно живое существо, услышавшее мои слова — и довольное ими. Меня с безумной скоростью потянуло вниз. Засвистел рассекаемый воздух.

Моё желание исполнилось.

…

У меня нет рта⁈

Глава 2

У меня нет рта.

В иной ситуации мысль показалась бы абсурдной.

Но не сейчас.

Я стоял по щиколотку в тёплой воде, над которой курился редкий туман. Отражение в ней показывало омерзительного монстра, один вид которого мог лишить неподготовленного человека рассудка. Хаотичная мешанина из уродливых щупалец и наростов привела бы в ужас самых гадких Босховских демонов.

Неужели я попал в ад?

Профессиональный интерес взял своё: я наклонился над водной гладью, чтобы подробнее изучить чудовище. Это стало ошибкой — я потерял равновесие, поскользнулся на осклизлом дне и с шумным всплеском упал. Во все стороны полетели брызги.

Может быть, ко мне прилип какой-то паразит?

Я ощупал уродливую плоть. Вцепился в неё и с силой дёрнул — вдруг это силиконовая маска?

Боль быстро подсказала, что всё происходящее было реально.

Так и покалечиться недолго.

Но можно ли по-настоящему искалечиться в аду?

И действительно ли это ад?

Я замер, прислушиваясь. Тихо шелестела листва, скрипели ветви дряхлых деревьев, с которыми играл ветер. Вдалеке многоголосьем перекрикивались птицы. Затем кто-то взвыл — страшно, отчаянно, и они замолчали. Вскоре вой резко оборвался, и вновь раздалось птичье щебетание.

Над головой расстилалось голубое небо с редкими облаками, среди которых мелькали неразборчивые силуэты. Светило солнце — обычное, ласково-тёплое, а не палящее, не стремящееся сжечь тех, кто ходил под ним.

Но вот остальной пейзаж на земной не походил совсем. Я находился в своеобразной чаше, метров пять в диаметре, заполненной водой, над которой курилась дымка. Края её густо оплетали вьюны и странного вида лианы — с алым отливом, покрытые шипами, они слабо шевелились, точно старались что-то нащупать. За пределами чаши ввысь устремлялись покрытые мхом и плесенью столбы — нет, стволы, которые венчались… другими чашами, загибавшимися внутрь. Снизу их испещряли крошечные отверстия.

Гигантские грибы?..

Поднявшись, я бросил взгляд на своё отражение. Добавились царапины, сочившиеся буроватой сукровицей, но и только. Мерзкой тварью я быть не перестал.

В груди родился нервный смешок. Он рванулся наружу — и не нашёл выхода.

Невозможно смеяться без рта. Как и кричать.

На тошнотворном сплетении мясных волокон —