Мама редко рассказывает о своей жизни до того, как она встретила папу, но всегда широко улыбается, когда вспоминает о том, как выпустилась из школы и поехала в Вашингтон на старой «тойоте», которую купила на собственные деньги. Именно там жили и выступали ее любимые группы Heavens to Betsy и Excuse 17. Эти девчонки играли панк-рок, выступали за равные права и издавали журналы для «новичков пера», которые называли зинами[4].

Они называли себя «Бунтарррки».

Моя мама тогда была дикой: у нее было выбрито полголовы, она носила черные ботинки Doc Martens и красила губы в фиолетовый цвет. По сравнению с другими мамами она легко обсуждает со мной сложные темы: открыто говорит о сексе и не очень переживает, если я ругаюсь матом при ней. Хотя мне все равно сложно принять то, что девушка на фотографии и есть моя мама, которую я знаю. Мама, которая работает медсестрой и носит форму лавандового цвета с бабочками. Мама, которая раз в месяц садится за кухонный стол и проверяет баланс чековой книжки.

Я удобнее устраиваюсь на кровати и рассматриваю страницу одного из журналов «Бунтарррок». Чудо-женщина[5] предупреждает мужчин не трогать ее, когда она идет по улице, если они не хотят получить кулаком в лицо. Я улыбаюсь. Как же мне хочется, чтобы она присутствовала на всех занятиях, где есть Митчелл Уилсон. Джоан Джетт мяукает, напоминая о своем ужине, и я заставляю себя собрать все обратно в коробку и убрать ее в мамин шкаф. Мне сложно объяснить, но каждый раз, когда я просматриваю мамину коробку, я чувствую себя лучше. Словно меня понимают. Что странно, ведь «Бунтаррркам» уже сто лет, и никто из девушек не знал меня. Но я жалею, что не знала их.

* * *

Бабуля помешана на петухах. Они повсюду: на кухонных полотенцах, тарелках, в виде керамических фигурок на кухонном подоконнике. У нее даже перечница и солонка в виде – угадайте кого? – петухов.

Я беру солонку в руку и вскидываю бровь, глядя на вечно дружелюбную улыбку петуха.

– Петухи действительно улыбаются? – я спрашиваю, посыпая гарнир из консервированных овощей солью.

– Конечно, – говорит бабуля, – они очень дружелюбные.

Дедушка просто ворчит и тыкает вилкой в куриный пирог от Stouffer’s.

– Сколько петухов ты знала лично, Морин? – спрашивает он.

– Парочку, – отвечает бабуля, не раздумывая ни секунды. Дедушка только вздыхает, но я знаю: ему нравится, что последнее слово всегда за бабулей.

Я люблю слушать болтовню бабушки и дедушки, как они нежно дразнят меня, как они общаются друг с другом. Мне нравятся забавные дедушкины поговорки, которые он произносит властным голосом: «Помни, Вивиан, ты можешь выбирать друзей, выбирать козявки из носа, но ты не можешь выбирать козявки из носа друга». Мне нравится, что, хотя бабуля ни разу и не ответила правильно на вопрос «Колеса Фортуны», она продолжает его смотреть каждый вечер и выкрикивать первое, что приходит ей в голову: «Мистер Картофельная голова! Жареные зеленые помидоры! Сметана и луковые картофельные чипсы!».

В общем, с ними очень уютно.

Но, как большинство дедушек и бабушек, они совершенно ничего не знают о том, что значит быть шестнадцатилетней девушкой.

– Было что-нибудь интересное в школе? – спрашивает бабуля, вытирая рот салфеткой. Я гоняю зеленые бобы по тарелке вилкой и думаю о сегодняшнем дне и домашнем задании, которое ждет меня в рюкзаке.

– Ничего увлекательного, – говорю я. – Я получила кучу дополнительной работы по английскому, потому что Митчелл Уилсон и его дружки – придурки.

Дедушка хмурится, а бабуля спрашивает, что я имею в виду. Я рассказываю им о тупом комментарии Митчелла.

– Я не понимаю, что это значит, – говорит бабуля. – Зачем он хочет, чтобы кто-то сделал ему сэндвич?

Я глубоко вздыхаю.

– Он не хотел сэндвич, бабуля, – говорю я. – Это тупая шутка, которую мальчики используют, чтобы сказать, что место девочек на кухне и у них не должно быть собственного мнения.

– Понятно. Не очень-то хорошо со стороны Митчелла, – говорит бабушка, передавая соль дедушке.

Я пожимаю плечами и мечтаю о том, как хорошо было бы сидеть на пенсии, возиться с керамическими петухами и совершенно ничего не знать о том, что происходит в школе Ист Рокпорт.

– То, что он сказал… – Я делаю паузу, вспоминая, как Люси Эрнандез покраснела от смущения, и чувствую, как меня охватывает жар от головы до ног. – Я считаю, это настоящий сексизм.

Как же приятно сказать это вслух.

– Я ожидала лучших манер от сына директора, – говорит бабуля, пропуская мое последнее замечание мимо ушей.

– Можешь представить, как Лиза поступила бы в таком случае? – внезапно спрашивает мой дедушка, поднимая взгляд от пирога.

Я смотрю на дедушку, мне любопытно:

– Что? Что бы сделала мама?

– Даже не хочу об этом думать, – говорит бабуля, выбрасывая вперед руку, словно регулировщик на дороге, приказывающий нам остановиться.

– Твоя мама составила бы целый список дел, – продолжает дедушка, не оставляя на тарелке ни единого кусочка. – Начала бы с петиции. Потом нарисовала бы большой плакат и ходила с ним вокруг школы. Злая до чертиков.

Конечно же, моя мама так поступила бы. Ее подростковый бунт начался задолго до того, как она переехала на северо-запад и присоединилась к «Бунтаррркам». На следующий день после того, как директор объявил, что дресс-код больше не позволяет красить волосы в неестественные цвета, она щеголяла с зелено-синими волосами. Ее отстранили от занятий на неделю, а дедушка и бабушка потратили целое состояние на то, чтобы перекрасить волосы и не повредить их. Я представила, каково это: идти по главному коридору, когда все на тебя смотрят, потому что у тебя волосы цвета голубого мороженого Fla-Vor-Ice. Я съеживаюсь от одной только мысли.

– Проблема состояла в том, что твоя мама всегда искала причину подраться, – говорит бабуля, попивая сладкий чай. – Она была чересчур «мокси»[6] – смелой и дерзкой. Это все усложнило и для нее, и для нас, как бы сильно мы ее ни любили.

– Да, я знаю, – говорю я.

Я уже слышала об этом раньше. Может быть, это действительно усложнило жизнь бабушки и дедушки, но девушка на полароидной фотографии не считала жизнь такой уж сложной. Она была счастлива. Ей нравилось бороться, даже если она не всегда выигрывала.