продолговатое лицо выбрито до синевы, крепкие, чуть выступающие вперед скулы туго обтянуты сильно загоревшей кожей; нос с заметной горбинкой; высокие темные брови вразлет; свежий подворотничок гимнастерки белоснежной каемкой облегает крепкую жилистую шею.

Впрочем, командир как командир. Вот только очень зоркий, будто прощупывающий насквозь взгляд… Я, признаться, несколько смутился от этого взгляда, не знал, что сказать, с чего начать свой первый разговор с ним.

Сколько раз в училище, особенно перед выпуском, мечталось о первой встрече с командиром, с которым придется работать в одной роте, быть может, вместе идти в бой, и каждый раз встреча эта рисовалась иной, во всяком случае не такой, как сейчас. Там приходили на ум особые, очень веские и значительные слова, которые сразу же, думалось мне, помогут завоевать расположение командира. А вот встретились лицом к лицу — и я не знаю, что говорить: куда-то улетучились все приготовленные слова и фразы.

— Ну, что ж, дорогой товарищ, пока экипажи заняты, пойдем знакомиться с командирами взводов, — просто, очень буднично, как мне показалось, заговорил первым Мазаев.

Идем с ним по узкой просеке вглубь подлеска. Машин почти не видно, из зеленых ветвей выглядывают только зачехленные стволы пушек, да кое-где в зелени листвы темнеет зубчатая резина колес. Из-за деревьев вышел младший лейтенант и доложил командиру роты, что первый взвод заканчивает занятия и через две-три минуты будет у машин.

— Хорошо, — говорит Мазаев и, легко повернувшись ко мне, знакомит: — Это парторг нашей роты. Перевозный.

Мы с Перевозным обмениваемся рукопожатиями, присматриваемся друг к другу. Мазаев характеризует первый взвод и его командира. Взвод, по мнению командира роты, крепкий, хорошо подготовленный. Вполне может выполнять боевые задачи. Первый он не только по счету, но и результатам учебы, по состоянию дисциплины. Перевозный был сверхсрочником, год тому назад закончил курсы младших лейтенантов. Работать с людьми умеет.

— Одна у него беда, — продолжает Мазаев, — военная и общеобразовательная подготовка слабая. Шесть или семь классов закончили, товарищ Перевозный?

Младший лейтенант, небольшого роста, худощавый, с хитринкой в прищуре карих глаз, смотрит на Мазаева слишком уж улыбчивым и доверчивым взглядом, совсем не подходящим к тому, что сказал командир роты. «Чему улыбаешься?» — так и хотелось спросить Перевозного.

— Шесть, товарищ старший лейтенант, седьмой не успел закончить, — отвечает он на вопрос Мазаева.

— Хорошо, что товарищ Перевозный сам чувствует нехватку знаний, — заключает командир. — Много занимается самостоятельно, обращается за помощью ко мне. Короче говоря, учится всерьез.

Из первого взвода идем во второй. Теперь докладывает младший лейтенант Пастушенко, рослый, представительный здоровяк. «По виду такого за комбата примешь», — подумалось мне. А Мазаев, глядя в его глаза, дает ему не совсем лестную характеристику: слабо знает людей, мало работает с ними.

— Самое печальное, — продолжает Мазаев, — это то, что товарищ Пастушенко сам учится с ленцой. Думает, что все уже постиг, раз взводом научился командовать…

Пастушенко краснеет, переминается с ноги на ногу, но сказать что-нибудь в свое оправдание не может, хотя Мазаев каждый раз спрашивает его: «Так я говорю, товарищ Пастушенко, или нет?»

Признаться, вначале я вслушивался не в то, что говорил командир роты, а больше в то, как он говорил. Меня, кажется, увлекла особенность его речи. Перед каждым словом он чуточку запинается, будто согревал это слово своим дыханием, а потом, уже согретое, произносит. Отсюда, пожалуй, вытекает особенная теплота интонаций, убедительность, неоспоримость и слов, и мыслей, и утверждений.

Так Мазаев знакомил меня и с остальными командирами взводов. Оказалось, что все они — вчерашние сверхсрочники, закончившие, как и Перевозный, курсы младших лейтенантов. Подумалось, что командир роты непременно посетует: вот, дескать, с кем приходится работать. Но Мазаев, наоборот, оставшись наедине со мной, сказал о командирах взводов столько хорошего, что я хотел уже уличить его в противоречивости. Но он опередил меня.

— Хорошее у них никто не отберет. А вот от плохого им избавляться нужно, — резко рубанул он рукою в воздухе, будто начисто отделяя это плохое.

Незаметно мы подошли к двум бронемашинам, стоявшим несколько на отлете.

— Старшина Довгополов! — позвал Мазаев.

Тут же открылся башенный люк, и оттуда показался сперва танкошлем, а затем широкое сияющее лицо старшины.

— Я вас слушаю, товарищ старший лейтенант! — гаркнул Довгополов над башней.

— Постройте экипаж, — приказал Мазаев.

Через минуту у бронемашины стояли плечом к плечу три парня в черных танкошлемах и темно-синих комбинезонах. Крепкие, улыбчивые ребята смотрели на командира роты взглядами, полными доверия и глубокого уважения. Мазаев подвел меня к ним.

— Это мой командирский экипаж, — несколько торжественно начал он. — Отныне передаю его вам, младший политрук.

Разведчики сразу, как по команде, уставились на меня. Я заметил, что они как-то сразу сникли, улыбки тут же сошли с их юных лиц. Решение командира роты было настолько для них непонятным и неожиданным, что они, видимо, растерялись.

Я хорошо понимал, о чем думали сейчас разведчики Вместе с Мазаевым они не раз были на учениях, стрельбах, привыкли и приноровились друг к другу, верили своему командиру, пожалуй, больше, чем самим себе, и гордились, что входят не в обычный экипаж, а в командирский, мазаевский. И вот старший лейтенант сам отказывается от них, передает младшему политруку, которого они первый раз видят.

Разведчиков скорее можно было понять, чем Мазаева. Откровенно говоря, я принимал от него экипаж, несомненно, самый лучший в роте экипаж, как дружескую уступку: вот, мол, сам обучил, подготовил, десятки раз проверил и теперь передаю тебе. Помни, дескать, об этом, не подкачай! От того, что я так его понял, так истолковал это, в душе чувствовал себя виноватым и перед Мазаевым, и перед экипажем, и перед всей ротой: пришел на все готовое…

* * *

Поздно вечером я прилег рядом с Мазаевым на свежую солому, привезенную расторопным старшиной Сидоренко прямо с колхозного тока. Гляжу в темно-синюю глубину неба, усеянную звездами, то крупными, яркими, то еле заметными, чуть мерцающими. Одна из звезд, вспыхнув, сорвалась и унеслась вниз, оставив за собой светящийся след. Из кустарников тянет свежестью и ароматом опавшей листвы, а от села и яблоневых садов — памятным с детства запахом антоновки.

Оттуда, от села, плывет к нам девичья песня:

Ой не світи, місяченьку,

Не світи нікому,

Тільки світи миленькому,

Як iде додому!

Світи йому ранесенько,

Тай розганяй хмари,

А як він же іншу має,

То зайди за хмари!

Світив місяць, світив ясний,

Та й зайшов за тіні;

А я, бідна, гірко плачу —