Или. Урсула — русская партизанка, варит в тесной печурке партизанскую еду, землянка содрогается от топота фашистских добротных сапог, врывается Клаус (или Курт), весь в черном и непременно в каске. Наматывает на руку ее длинные русые волосы, бросает в свой немецкий мотоцикл с коляской, лают собаки.

Андрюша не был похож ни на варвара, ни на красавца-булочника, да и на Курта с автоматом и губной гармоникой тоже, но он влюбленно глядел синими глазами, интересно рассказывал про музыку и аккуратно ел ножом и вилкой. Это было важно.

Так вот, Андрюша был против филфака, грубовато утверждал, что там учатся одни проститутки — об этом ему поведал старший брат, дипломник-юрист. «Ему, конечно, виднее», — ехидничала Урсула, к тому времени полноправная студентка: куплены необходимые джинсы и модные туфли, распущены по спине светлые волосы, серые глаза накрашены изобретательно.

* * *

«Дорогой Андрюша!

Извини, что не отвечаю на звонки и веду себя по-свински. Хочу этому свинскому своему поведению положить конец. Встречаться с тобой я больше не могу, „друзьями остаться“ не могу тоже. Причина этому, разумеется, есть. Но раскрывать ее не хочу, извини еще раз. Если тебе проще, считай, что я нашла „другого“, хотя это и не совсем так. С тобой было классно, если сможешь, не злись на меня! Хотя я к этому готова.

Декабрь, Урсула.

P.S. Поздравляю тебя с наступающим днем рождения, желаю, чтобы ты стал такой же счастливый, как и я».

* * *

Трактир «Чем Бог послал», меню на 19.11.1992:

«Сельдь с яйцом.

Суп-гуляш.

Говяжий язык с яблочным соусом.

Пудинг из мака.

Милые гости! Трактир наш домашнего типа, поэтому блюд, не обозначенных в ежедневном меню, мы не готовим и подать вам не сможем. Зато у нас лучший в мире шеф-повар — пан Ковалевский.

С уважением и заботой

Хозяева».

* * *

Я готовлю. Во-первых, хорошо бы успокоиться. Во-вторых, надо успеть многое: Новый год, приглашены люди, продукты по километровому списку закуплены, банки с оливками вскрыты, яйца отварены, креветки очищены, селедка разделана. Под моим ножом отмытые сухофрукты: золотистые шары кураги, морщинистые личики черносливин, светлые крупные изюмины и темные мелкие изюмины. Успокоиться трудно. Грецкие орехи крошу в маслянистую пыль, миндальные орехи дроблю в пудру с ароматом цианида, розочки инжира пластую на аккуратные равнобедренные куски, мои равные бедра крепко сжаты, я должна отвлечься. Я отвлекусь.

— Ма-а-а-м, — зовет меня мой старший сын, Иван Григорьевич, прислонился к косяку, смотрит из-под густой челки, — дай что-нибудь поесть!

Я встаю, наполняю тарелку готовым оливье с курицей, многие авторы кулинарных книг называют такой салат столичным, протягиваю старшему сыну, под ногами крутится младший — Дольф. Просится в гости к приятелю на полчасика. Отвечаю, что нет, уже поздно, никаких гостей, это неудобно. А на пять минуточек, ноет младший сын. Я тверда. Дети уходят, прихватив миску с орехами, несколько раз осведомившись, когда уже можно будет съесть пирог «мазурку». «Завтра, — говорю я, — завтра».

— А сегодня? — на всякий случай уточняет Васька-Дольф.

Достаю миксер, взбиваю яйца с сахаром, постепенно добавляю муку, получившейся шелковистой массой заливаю сухофрукты, ставлю в горячую духовку. Двести двадцать градусов; я большой специалист по выпечке, большой специалист в кулинарии, хотела — и научилась. Никто не виноват в том, что мне это больше неинтересно, думаю и пугаюсь этой мысли. А мне что, больше не интересно?

— Мама, — снова объявляется Иван Григорьевич, — я складываю сумку. Никак не найду второй спортивный костюм, такой серый, не знаешь, где он?

Иван Григорьевич через десять дней уезжает на сборы. Так красиво называются удаленные от дома тренировки — вот уже четвертый год он занимается в хоккейном клубе. Малютка Дольф тоже посещает хоккейный клуб, пользуясь льготами и проторенными старшим братом путями.

Иду в мальчишескую комнату, спортивный костюм обнаруживаю сразу же — лежит на полочке, отдыхает. Вручаю Ивану Григорьевичу, тот широко улыбается моей собственной улыбкой. Знаю, что скоро он примется за безуспешные поиски кроссовок, стоящих у кровати.

— А что это ты за две недели начал собираться? — спрашиваю.

— А мне потом лень будет, — объясняет сын.

В который раз за вечер подхожу к окну: ничего нового, снег засыпал карниз, колючий ветер ломает голые деревья, швыряет мне в лицо через стекло ледяную крошку. Сейчас вернется из института муж, принимал зачеты и курсовые работы у вечерников и студентов дневного отделения, изощренно участвовал в факультетских интригах вокруг назначения нового декана. Многие хотят назначиться новым деканом, мой Савин — тоже. Возвращается.

Открывает дверь своим ключом, принес с собой морозный воздух, много, в зимней куртке принес, в руках, в большом пакете с надписью «ГЛАВПРОДУКТ». Савин красивый с этими его мальчишескими вихрами на голове, идеальной формы скулами и ямочкой на левой щеке. Но я давно не воспринимаю его красоту, как хрестоматийный утопающий не обращает внимания на особенности спасательного круга — ему в круге важно то, что круг не тонет. Мне в Савине тоже важно именно это. Однажды я разучилась плавать.

Младший сын с ямочкой на правой щеке прыгает вокруг, старший своим вниманием отца не балует, у старшего сына ямочка тоже на левой. Я улыбаюсь поверх разделочной доски, перламутровых головок чеснока, фиолетовых баклажанов, рыжих луковок — еще в шелухе, неслезливых.

— Ну как ты там? — привычно спрашиваю.

— Ага, — привычно отвечает он, подразумевая, что все в порядке, становится сзади. Давно известно, что стулья за вашей спиной превращаются в кенгуру[1]. Савин в кенгуру не превращается, моет руки, вытирает бумажным полотенцем с рельефными узорами, заглядывает в каждую кастрюлю, поводит носом, чуя холодец. Каждый раз, когда он проходит мимо высокого ящика с цветами, я пытаюсь не вздрагивать. Но вздрагиваю, как от удара плеткой. Нет, все-таки не так сильно.

— Так что, Бываловы придут завтра? — Разделываю баранину, отличное молодое мясо, брат Савина по случаю купил полбарана в какой-то деревне, где подыскивал себе дом. С недавних пор он одолеваем мечтами «иметь домик в деревне». С домом пока никак, а вот полбарана купил, — это оказалось целых тридцать килограммов, вес моего младшего сына.

— А ты их приглашала? — Муж с аппетитом ест оливки, вынимая их рукой из банки. Сначала это у него получается неплохо, но очень скоро крупная кисть застревает в банкином горле с острыми краями, муж недоволен, растирает на запястье краснеющую окружность следа. Разумеется, переложить оливки на тарелку он ленится, это делаю я.