Пап.

Он уже обкурился. Мне кажется, он ничего не заметил.

А Роналд Рейган все улыбался.

Эта история со шлангом дергала меня не на шутку. Я понятия не имею, почему. Я не хотела возвращаться в школу. Хотела оказаться там, где нет ни одного моего ровесника. Ни отморозков, ни элиты, ни спортсменов, ни ботанов, ни отличников, ни середнячков – никого из этих глупых каст. Как раз в тот момент я подумала о жаре. У меня с детства не было высокой температуры, но я почти ощущала, как горит мое тело.

Мне подумалось, что хорошо бы получить освобождение от медсестры и просто не появляться там несколько дней, пока не успокоюсь и опять не смогу улыбаться. Может быть, я начну курить траву, угомонюсь и расслаблюсь. Мы с наркоманами иногда выкуривали бы здоровенный косяк. Мы бы курили его долго, пока дым не заберется глубоко в горло, и смеялись бы, смеялись, смеялись. Я стала бы одной из наркоманов и укурилась бы в хлам. Сара, ты такая лапочка, сказали бы они. Ты была Снежной Королевой, а сейчас ты такая милая и добрая.

Но я не умею притворяться. У меня такое лицо. Называйте его невинным, хотя очевидно, что это не так. Такое лицо. Ну знаете. Из тех, которые не дают лгать.

Симус выключил телевизор и завозился со свертком. Пакет был обернут в серую упаковочную бумагу, отцовское имя от руки обведено сердечками. Думаете, сверток от юной влюбленной девицы? Он от Сильвии, отцовской подружки. Она, когда нас навещает, порхает вокруг, вся из себя такая мятная и конфетная. Она сделала мне сережки. Хрустальные треугольнички несут тебе любовь солнца, говорила Сильвия. Я ее терпеть не могла.

Где твой нож? спросил меня Симус. Он сражался с бечевочными узлами Сильвии.

У него был свой нож, но он все равно предпочитал пользоваться моим.

У него был какой-то странный роман с моим ножом. Нож был подарком к моему четырнадцатилетию. Симусу казалось, что нож мне очень нравится, и, пожалуй, он таки нравился, но лишь тогда. Я возликовала при виде коробочки. Наконец-то, думала я, он дарит мне что-то из магазина. Он дарит мне что-то девичье: Барби, шкатулку с танцующей балериной, сердечко на цепочке. Подарок, не пахнущий грязью и натруженными руками. Может быть, мне и понравился нож; во всяком случае он был новый и сверкающий.

Я не чувствовала холодного прикосновения моего ножа. Я ответила, что ножа у меня нет.

Он явно занервничал. Тебе нужен этот нож, сказал он, нож тебе еще пригодится.

Ага, я завтра его раздобуду, ответила я. Нож остался на полянке с отморозками, и я ни за что не собиралась туда возвращаться.

Хорошо, сказал он и взлохматил мне волосы. И пошел в подвал за собственным ножом.

Я проверила под рубашкой на всякий случай. Хотя в этот самый случай не верила. Я носила нож в лифчике с того момента, как у меня появился лифчик. Сейчас там ощущалась белая ткань, моя кожа, грудь – и все. Да к черту нож.

Вот ведь как забавно – таскаешь что-то на себе постоянно, а потом выясняется, что оно тебе абсолютно ни к чему.

Он будет валяться в сырой грязи, ненайденный и бесполезный, рядом с поломанными ветками и намокшими перьями. Он заржавеет на этой поляне, вход туда замуруют разрастающиеся ветки, потому что кто еще станет их срезать?

«Мин» – это маленькая бакалейная лавочка в Чайнатауне с закусочной в углу. Я села рядом с длинной, черной неоновой вывеской, на которой все время менялись выигрышные номера лото. Небо серело в пухлых облаках, но в окне все было красное. Краснота, драконы лижут бирюзовое солнце на расплывающемся старом здании через дорогу, красные языки превращаются в языки пламени. Краснота неоновых вывесок, высвечивающих «Гонь-Дун», краснота мусорных бачков, и даже телефонная будка выглядела красным храмом. Потаскушечья краснота лака, украшающего ногти девушки, чьи руки наводят на мысли о кровавых апельсинах и красном сигнале светофора.

На самом деле я просто отсиживалась у Мина. Будь у меня друзья, мы бы отпраздновали мой отважный поступок. Прогуливание школы. Но друзей я потеряла, да и убедить себя в собственной отваге тоже не могла. В ситуации со шлангом я повела себя совсем неизящно. Потому я и отсиживалась за угловой стойкой – я и два безработных дровосека. Дровосеков сложно с кем-нибудь спутать. Они курят «Экспорт А» и носят шерстяные куртки весной. Эти единственные, кроме меня, посетители «Мина» были без работы и сетовали на судьбу. Они обсуждали поездку в Коуичан на вырубку; они припоминали имя жены Дэнниса. Жена Дэнниса знает прораба, но как же ее зовут? Крепкие ребята, эти дровосеки. Сидя рядом с ними, я ощущала себя в полной безопасности и одновременно очень по-идиотски. В «Мине» не бывало ни подростков, ни туристов. Я могла бы отсиживаться тут целую вечность. Городок настолько мал, что постоянно натыкаешься на знакомых. Но не у Мина. Дровосеки рядом со мной заговорили о собачьем корме.

Я задумалась, как привести все в порядок. Привести все в порядок быстро. Может, переехать в Нью-Йорк, стать манекенщицей, начать захватывающую жизнь. Жизнь эта казалась нелепой, но девицы в журналах так и жили. И один мужчина даже подошел ко мне, будто я его приглашала. Он подошел ко мне, такой абсолютно в себе уверенный. Выглядел, как идиот, но сказал, что ищет таланты. Тебе сколько лет? Это твой натуральный цвет волос? Тебе никогда не говорили, что ты могла бы стать манекенщицей? Я хотела послать его подальше, но он, наверное, думал, что ведет себя в высшей степени вежливо. У меня до сих пор где-то валяется его склизкая визитка; может, стоит ему позвонить?

Я достала блокнот, приказала себе составить список всего, чего я хочу достичь до своего семнадцатилетия. Но едва я задумалась, как привести все в порядок, мне просто безумно захотелось все испортить.

В «Мине» меня никто не обслуживал. Я не знала, в чем дело. На кухне я заметила человечка, голова будто забинтована в пар. Наши взгляды пересеклись, он мне кивнул, но остался в своей дымке. Дровосеки обслуживали себя сами – просто брали кофейник со стойки. Мне хотелось лимонада. У меня пересохло в горле и жутко пробило на сахар. В последнее время на меня либо обращали чересчур много внимания, либо полностью игнорировали. Либо одна, либо другая крайность, и никакой золотой середины. Интересно, знают ли дровосеки моего отца. Я боялась, что они начнут подшучивать над ним. Чертов полоумный хиппи обозвал меня убийцей просто потому, что я спиливаю деревья. Терпеть не могу, когда люди посмеиваются над моим отцом. Но по большому счету мне было наплевать.

Пустые страницы блокнота уставились на меня, будто я какая-то предательница. Что ты собираешься делать? Ну же! Давай же, продемонстрируй мотивацию, какие-то амбиции, какой-нибудь гениальный план.

Я сидела и пялилась на улицу. Делала вид, что я очень необычна. Для этого мне приходилось закрывать глаза на кое-какие истины.

Весь наш Чайнатаун состоит из одной улицы. И, может быть, эта улица прекрасна в порочном хвастовстве неона и убийственном красном цвете, но я же видела фото в журналах. Нью-Йорк или Торонто: их Чайнатауны извивались и меняли направление, они набиты толпами людей, что спешат по своим захватывающим делам и пробивают себе дорогу через спутанный лабиринт, в который сложились улиц двести.