вычерчивать карту окружающего мира по собственному разумению или, как он выражался, "в соответствии с законами жизни человечества". Дело в том, что мой наставник придумал собственную науку, которую он называл "идеальной географией". Заключалась она в следующем: стоило лишь России, Турции или Италии столкнуться с какими-нибудь политическими проблемами, как господин Шофур моментально перекраивал карту Европы и с помощью розового, голубого и зеленого цветов изображал новые государственные границы, позволяющие, по его мнению, "увязать материальные и моральные интересы каждого народа и сохранить мир во всем мире".

Господин Шофур занимался моим обучением до тех пор, пока мне не исполнилось двадцать лет, и все эти годы я прожил легко и беспечно, как и подобает отпрыску богатого семейства. Но когда учеба подошла к концу, с ней закончилась и беззаботная жизнь, и передо мной в полный рост встал труднейший вопрос: что делать дальше, какую карьеру следует избрать?

Честно говоря, сам я не видел в этом никакой проблемы. Действительно, зачем мне была нужна какая-то карьера? Зачем выбирать одно или другое? То, что меня не отвращало, было мне совершенно безразлично. Я знал, что в один прекрасный день мне достанется очень приличное состояние, и не видел надобности в том, чтобы обременять себя овладением какой-то профессией. Я даже в мыслях не мог допустить, что я, Луи Гослен д’Арондель, человек благородного происхождения, возглавлю торговый дом своего деда, и мое имя будет красоваться на бланках и фактурах. Представляю себе, как были бы возмущены мои предки! При этом поступать в Политехническую школу[6] я, конечно, не осмеливался, а идти в Сен-Сир[7] было ниже моего достоинства. К тому же на мою мать военная служба наводила такой страх, что я ни за что не согласился бы стать военным, зная, каким это обернется для нее страданием. Можно было, конечно, стать чиновником, поступить на службу, например, в Государственный совет, префектуру или министерство иностранных дел. Но только не в моем случае, ведь ежедневное общение с порядочным человеком и республиканцем, каковым являлся мой наставник, не проходит бесследно. От него я перенял глубочайшее презрение к империи, и, несомненно, стал бы сам себя презирать, согласившись пойти на службу имперскому государству.

Если бы наша фабрика процветала, тогда моя мать, будучи женщиной здравомыслящей, возможно, уговорила бы меня возглавить ее. Но поскольку сама она занималась ею кое-как и даже не пыталась бороться с конкурентами, то она решила, что мне не стоит в начале жизненного пути брать на себя такую обузу, как предприятие, едва держащееся на плаву. Проведя множество семейных советов, выслушав и обсудив различные мнения, мы приняли по-настоящему верное решение, состоявшее в том, что будет лучше, если мы пока повременим, а я в ожидании лучших времен займусь изучением права.

Когда двадцатилетний молодой человек, предоставленный самому себе, упорно работает, сознавая, что каждое его усилие приближает достижение намеченной цели, это воспринимается всеми с полным пониманием, как нечто само собой разумеющееся. Но когда перед ним не стоит никакой цели, и ему предлагают работать ради самой работы или, так сказать, ради собственного удовольствия, причем это удовольствие зарыто где-то в глубинах Гражданского кодекса, тогда дело обстоит совершенно иначе, и я полагаю, что найдется совсем немного желающих следовать по этому пути.

А я, видите ли, не отношусь к числу любителей подобных удовольствий. Мать, отправляя меня в Париж, захотела, чтобы папаша Шофур оставался при мне. Однако я этому решительно воспротивился, хотя этот милейший человек ничем мне не докучал. Я страстно желал полной свободы и по этой причине категорически заявил, что считаю оскорблением попытку навязать мне надсмотрщика. В итоге я смог убедить мать в том, что мне следует научиться жить самостоятельно, самому отвечать за свои поступки, и что юноша, лишенный свободы воли, никогда не станет настоящим мужчиной.

В общем, господин Шофур остался в Куртижи, а я обосновался в Париже, в квартире на улице Обер, устроенной достаточно комфортно, чтобы я мог ни в чем себя не ограничивать. Квартира находилась довольно далеко от юридического коллежа, но тут уж ничего нельзя было поделать: такие студенты, как я, не созданы для жизни в Латинском квартале.

Студентом я считался лишь потому, что записался на первый курс коллежа Бонапарта. В действительности же я посетил занятия не более четырех или пяти раз. Скажу честно, я каждый вечер просил слугу, чтобы он разбудил меня рано утром, но проснуться и встать с кровати это совсем не одно и то же, в особенности, когда лечь спать удается не раньше двух часов ночи.

Проснуться и встать с кровати — это совсем не одно и то же

В коллеже я познакомился с некоторыми молодыми людьми, у которых, как и у меня, была лишь одна цель в жизни: унаследовать состояние своих родителей. Они, как и я, были богаты, и их, как и меня, не отягощали духовные или телесные заботы. Через некоторое время мы сблизились, установили приятельские отношения, и вскоре я с головой окунулся в водоворот парижской светской жизни.

Не прошло и двух лет, как я стал заметной фигурой в парижском обществе. Не хочу сказать, что я был знаменитостью, но, во всяком случае, мое имя стало довольно известным. Загляните в выходившие в то время спортивные газеты, отыщите старые программки скачек. Там вы найдете мое имя среди имен джентльменов, прославившихся на самых престижных состязаниях той эпохи, которые проходили в Поршфонтене, Шантильи или на ипподроме Ла Марш[8]. Поговорите с самыми модными в те времена куртизанками. Даже после всех происшедших впоследствии ужасных событий они вспомнят меня, потому что лучше всего память о человеке сохраняется там, где он больше всего отметился, а уж мое усердие эти дамы вряд ли смогут забыть.

Как прекрасна была жизнь в последние годы той эпохи процветания, которую называют Второй империей! До чего удачно все складывалось для молодых людей, стремившихся укрепить свой характер, возвысить дух и наполнить сердце добротой и благородством! К слову сказать, мне часто приходилось замечать, с какой завистью смотрели на меня молодые приказчики магазинов или клерки нотариусов, когда по воскресеньям запряженные в фаэтон чистокровные скакуны рысью несли меня по Елисейским Полям в направлении ипподрома в Лоншане, и при этом на всеобщее обозрение мною был выставлен билет на престижное место на ипподроме, который я прикреплял к петлице своего фрака. Или, например, по вечерам, когда случалась премьера в Варьете или Фоли-Бержер, в разгар представления