– И среди них много мужчин, – справедливо отметила Серафима Ильинична.

Груня задумалась.

Если честно, актеров она вообще не рассматривала как мужчин. Многие из них были либо какие-то пафосные, либо бабники, а еще приверженные к вредным привычкам да с тяжелыми характерами, у которых все зависит от настроения. На ее глазах творились какие-то мелкие шашни, перераставшие в склоки, и даже ради великого таланта она не связала бы свою жизнь с актером. Люди из художественной среды тоже весьма своеобразны, Аграфена общалась с ними как с друзьями, коллегами, не более того. К тому же и у актеров, и у художников жены часто менялись, а она не хотела становиться одной из многих. Бывали в ее жизни совсем уж омерзительные моменты, когда пара-тройка мужей подруг тянули к ней потные руки, бормоча: «Чего ломаешься? Жена ничего не узнает!» От таких, обычно дышащих перегаром героев-любовников она старалась держаться подальше.

Еще Груша общалась со своим начальником, режиссером частного театра Эдуардом Эриковичем Колобовым – мужчиной слегка за пятьдесят и уже раз восемь (только официально) женатым. Бабник он был просто несусветный, сам это знал, каялся, но и поделать с собой ничего не мог. Естественно, режиссер «подбивал клинья» и к Груне, но та сразу отказала, и они, как ни странно, остались друзьями.

Ее подруга Алиса была женщиной разведенной и периодически не брезговала связями с женатыми мужчинами, в общем, жила так называемой нормальной жизнью. Только ребенка не могла никак родить, почему-то пребывая в полной уверенности, что с ней все в порядке, а вот «мужик измельчал»…

– Июнь скоро, – вздохнула Серафима, сменив наконец тему.

– Машина на ходу, – откликнулась Груня, понимая, к чему та клонит.

Каждое лето она вывозила Серафиму, ее парализованного мужа и дочку на дачу, когда-то принадлежавшую ее маме. Ребенок проводил там три месяца с июня до сентября, пока садик на летний период закрывался. В нынешнем году Аграфена с Серафимой Ильиничной долго спорили, отдавать Аню в школу с шести лет или с семи, и все же решили не лишать ребенка детства, дать девочке еще год побыть в подготовительной к школе группе.

– Это лето, потом садик, еще лето и школа, – перечислила сейчас Серафима. – Дождались, скоро наша ягодка пойдет в школу. Вот событие будет первое сентября! И пойдут по улице с цветами три женщины: маленькая, средняя и пожилая. Видишь, что за пейзажик? Только не хватает в нем одного – мужика. Анне рано еще, у меня – муж живой, хоть и инвалид, остаешься только ты.

– Ради исправления пейзажа подумаю, – засмеялась Груня, обещая сама не зная чего.

– Ага, отвезешь нас на свежий воздух – и подумай серьезно, – закивала Серафима Ильинична. – Как всегда, будут и воздух, и солнечные ванны, и купание в речке, и черника с малиной, клубнику еще посадили… А тебя будем ждать по выходным, как всегда, с гостинцами. А в отпуск когда к нам приедешь?

– Не знаю, Сима, может, в июле возьму. В середине лета дышать в Москве совсем нечем.

– Сильно-то тут не напрягайся. Я ж тебя знаю, готовить себе вовсе не станешь. Вечно голодная будешь – разговоры-то разговаривать не с кем. Сейчас, вон смотри, пока болтали, ты хоть винегрет съела, впихнула в себя через не хочу.

– Да, без тебя мне плохо будет. Но главное – ребенка из Москвы на лето вывезти, – улыбнулась Груня.

– Пожалуй, надо Лариску попросить за тобой присмотреть, – продолжала размышлять Серафима.

– Ты имеешь в виду Алиску? – поправила ее Груня.

– Тьфу ты, и то верно. Что-то я совсем в последнее время… Старость уже. Надо бы Анюте велосипедик, а нам газа завезти, да крыльцо подправить, а то, боюсь, ребенок покалечится. Может, там найду мужика какого, чтобы подешевле?

– Я заработаю, и обязательно все починим.

– Местный Федор по три тысячи за ступеньку просит, но гарантирует двадцать лет эксплуатации.

– А сколько у нас ступенек?

– Пять.

– Ого! Ну, ничего, заработаю. Все будет хорошо. Летом в театре тяжелая пора, спектаклей – ноль. Именитые труппы на гастроли выезжают, что-то зарабатывают, а нас никто не приглашает. Летом трудиться – просто в ущерб себе. Придется написать что-нибудь в стиле «ню». Не люблю я это, но ради денег…

– Горе ты мое! – взяла ее руку в свою Серафима.

– А знаешь, Сима, мы очень счастливые люди, что мы вместе.

– Я знаю. Кто бы сомневался…

Аграфена очень любила саму атмосферу театра, его запах, его энергетику. А энергия в театральных стенах витает потрясающая. Человек, посмотревший хороший спектакль, будет хранить о нем впечатления много лет, а эмоции, которые он испытал, останутся здесь. Таких спектаклей в год проходит несколько сот, и вся эта энергетика скапливается в одном месте. И восторг, и слезы, и треск досок на сцене, и кашель музыканта… Как будто висят в воздухе, и тонко чувствующий человек может их ощутить в атмосфере пустого театра. Аграфене даже казалось, что воздух в театре более тяжелый, густой и вязкий, чем где-либо еще. Если, конечно, такие определения можно применить к воздуху.

И вот появившаяся пятого июня в театре Аграфена вдруг ощутила эту тяжесть и вязкость воздуха. Но виной тому были не эмоции зрителей на игру артистов, выкладывавших душу. Банально пахло луком, чесноком, табаком, алкоголем и какой-то «жарехой». Она даже слегка оторопела от развернувшегося перед ее глазами.

Прямо на сцене стояли столы, сдвинутые не то чтобы буквой «П» или «Г», а вообще буквой не из русского алфавита, скорее каким-то иероглифом китайским. То есть столы были расставлены в хаотичном порядке, чтобы смогли сесть все. И чего только на тех столах не было! Нарезка колбас всевозможной расцветки в зависимости от содержания красителей, нитритов и бумаги в своем составе; связка сосисок в полиэтилене; оливки и шпроты, не переложенные в приличные емкости, а прямо так, в консервных банках с поднятыми вверх недоотрезанными крышками; сыр тоже в нарезке, но явно с помощью тупого ножа – огромными, толстыми ломтями; огурцы, помидоры в свежем состоянии и в солениях; салаты домашнего приготовления и корейская морковка, как же без нее… Кое-где красовались вазы с фруктами, то есть с виноградом и откусанными уже яблоками, так как плоды были настолько жесткими и кислыми, что людей хватало только «на попробовать».

В данный момент главный режиссер театра Эдуард Эрикович Колобов, в простонародье Эдик, который в принципе должен был быть интеллигентным человеком, резал огромный шмат сала, устроившись за центральным столом. Сначала лезвие шло нормально, а потом завязло на корочке, и каждый раз он выкрикивал матерное ругательство, но все-таки дорезал до конца под аплодисменты пирующих. То, что дорезал прямо по столу, никого не волновало.

Собравшиеся уже находились в невменяемом состоянии – количество пустых и еще непочатых бутылок, заполонивших все поле боя, поражало воображение. Аграфена оторопела от всеобщего веселья.