* * *

К моменту моего нетриумфального возвращения международная ситуация практически вернулась к той, которую я оставил, исчезнув. То есть объявленная, но не ведущаяся война с Багратией и некоторая полувоенная непонятка с Киндуром — после окончания срока перемирия оно не было продлено, но и война не возобновилась.

Ситуация на востоке устраивает обе стороны — Киндур не хочет воевать, но не готов в этом публично признаваться, а Меровии это развязывает руки на западе. Более того, фактически Киндур с нами даже торгует — правда, морем и через посредников, получая товары через действующий теперь порт Кэр-Паравэль, строящуюся столицу Нарнии. Порток отбыл туда, как только стало понятно, что его военные компетенции исчерпаны. Стремительные рейды по тылам, в которых он непревзойдённый мастер, стали невозможны — за годы окопного противостояния прифронтовые районы на десятки километров вглубь превратились в сплошную баттл-зону, набитую войсками, опорниками, блок-постами и заминированную в три слоя везде где можно и нельзя. Да, противник тоже учится, а наш запас технологических сюрпризов иссяк.

К сожалению, к моменту моего возвращения инерция буст-рывка, заложенного командой Мейсера, закончилась, и мы больше не имеем решающего преимущества перед соседями, которые всё ещё остаются мощными морскими державами. Да, Меровия получила Пригирот (богатую ресурсами южную провинцию) и Нарнию (союзное государство, располагающее выходом к морю). Но Багратия с Киндуром имели всё это изначально. Что же касается технологий — они слишком легко копируются. Если при Мейсере нас спасал опережающий темп развития — на каждую заимствованную соседями технологию вводилось две новых, — то теперь этот потенциал израсходован и наступает эпоха технического паритета. Но самое неприятное не в этом. Меровию догнали не только соседи, но и последствия этого самого буст-рывка.

Порток — не генерал Корц, а я тем более никак не могу заменить ни Фреда с его познаниями в технологиях, ни экономически-социальный гений Джулианы. Но больше всего мне не хватает Антонио с его системой компьютерного прогнозирования. В его отчётах всё было понятно, наглядно, чётко структурировано, снабжено графиками и диаграммами и вообще доступно моему нестратегическому уму. А та гора бумаг, которую сходу вывалила передо мной Нагма, повергает меня в прострацию. Дочь смотрит на меня с детской надеждой — отец вернулся, он во всём разберётся и всё исправит. А я смотрю на неё и думаю, что у меня выросла очень хорошая, ответственная, умная и красивая дочь. Ей бы в отцы кого-нибудь посообразительнее, чем я. Колонки выведенных от руки цифр в плохо отпечатанных типографских формах вызывают головную боль одним своим видом. Чёрт, у меня даже калькулятора теперь нет!

— Давай ты лучше своими словами расскажешь, — прошу я жалобно. — Для начала.

— Прости, пап, — спохватывается она, — я на тебя сразу накинулась! Совсем не подумала, что ты ранен, устал и на тебя рухнули все события шести лет.

— И взрослая дочь, — напомнил я. — К этому надо привыкнуть.

— И я, да. Но мы справимся. У нас просто выбора нет.

Вот это выражение спокойной, но упрямой убеждённости на лице у неё новое. Совсем выросла моя девочка.

— Обязательно справимся, — подтверждаю я. — А как же.

— Смотри, пап, — разворачивает она к себе бумаги. — Вот здесь…

Но я не смотрю на бумаги, я смотрю на неё. Даже то, что мы застряли в Меровии, меня занимает меньше, чем то, что Нагме двадцать один. Это очень странное ощущение — совсем взрослый ребёнок. Если бы она взрослела на моих глазах, я бы, наверное, привык постепенно. Но вышло как вышло.

— Отец, ты меня слушаешь вообще?

— Да, конечно, продолжай.

Меровию накрывает откатом. Социальные проблемы и экономические натяжки, которые балансировались в ручном режиме или откладывались «на потом» догнали её, как только скорость технологического буст-локомотива упала. Люди, жившие в бешеном темпе постоянных перемен, внезапно получили возможность выдохнуть, оглядеться, прикинуть, что к чему, и перейти в свой обычный режим тотального недовольства происходящим и поиска виноватых.

Поводов для недовольства, откровенно говоря, хватает. Одного того, что Меровия уже много лет находится в состоянии переменной интенсивности войны со всем миром, вполне достаточно. Вставшую на рельсы мобрежима экономику никак не выходит вернуть обратно, потому что фронт требует снарядов, патронов, пушек, ружей, обмундирования… Долго можно перечислять, чего он требует. Но в первую очередь — людей.

Текущее относительно вялое противостояние, когда цифры потерь, в общем, довольно умеренные, на самом деле изматывает общество больше, чем интенсивные боевые действия времён «ледяного рейда». Да, когда война идёт в полную силу, на разрыв всего, с тяжёлыми боями, прорывами и контрпрорывами, многотысячными фронтовыми операциями, наступлениями и отступлениями, людей гибнет на два порядка больше, чем сейчас. Но это имеет и вторую сторону — всем кажется, что она скоро кончится. При таком-то напряжении сил! Вот-вот, сейчас, ещё одно усилие, ещё одна операция, ещё один рейд — и противник не выдержит, фронт посыплется, враги побегут, и через неделю наши тачанки пройдут парадным маршем в столице Багратии. Люди готовы не жалеть себя, выкладываться в окопах и у станков, проявлять бытовой героизм, потому что верят: осталось последнее усилие. Ну, максимум, предпоследнее. А там — либо грудь в крестах, либо голова в кустах. В любом случае это кончится.

Но когда боевые действия третий месяц идут за контроль над деревенькой на восемь домов, от которых остались только огрызки закопчённых печей, люди перестают понимать, что происходит. Потому что снарядов и патронов на каждый жалкий километр продвижения требуется всё больше, а то, что потери обеих сторон считаются десятками, а не тысячами, вовсе не утешает, а наоборот — парадоксально демотивирует. Тем семьям, чьи кормильцы полегли в недельной битве за какой-нибудь сарай в чистом поле, ничуть не легче от того, что в целом потери невысокие. Им было проще принять то, что их отцы, братья и мужья погибли в дерзком и опасном, но героическом и понятном «ледовом рейде», чем то, что они убиты случайным осколком в бессмысленном окопном противостоянии, которое уже который месяц ни к чему не ведёт. Отсутствие понятного населению военного результата обесценивает их гибель в глазах гражданского общества.

Военные же, понимая, что в сложившемся паритете и полкилометра продвижения — прекрасный результат, а то, что это продвижение совершил не противник — вообще здорово, требуют от общества все больше и больше — снарядов, патронов, продовольствия, обмундирования, оружия, людей. Людей, людей, людей…

«Дайте нам ещё три полка на это направление, артиллерийскую батарею, пулемёты, и сотню-другую тонн снарядов, и мы им покажем!»

Но с той стороны происходит ровно то же самое, и при постоянном наращивании огневой мощи фронт лишь колышется туда-сюда, оставаясь, в целом, на месте.