Все потомки чем-то беспокоят своих родителей; отмеченные драматические ситуации – всего лишь вариации на общую тему. Так же, как мы изучаем свойства лекарства, оценивая эффект чрезвычайно высоких дозировок, или оцениваем прочность строительного материала, подвергая его воздействию сверхвысоких температур, мы можем прийти к пониманию универсального феномена внутрисемейных различий, изучая эти из ряда вон выходящие случаи. Наличие особенных детей усиливает родительские тенденции; те, кто стали бы плохими родителями, становятся ужасными родителями, но те, кто стали бы хорошими родителями, часто становятся невероятно хорошими. Я придерживаюсь антитолстовской точки зрения, согласно которой несчастные семьи, отвергающие необычных детей, имеют много общего, в то время как счастливые, стремящиеся принять их, счастливы по-разному[11].

Поскольку у потенциальных родителей появляется все больше возможностей отказаться от рождения ребенка с «горизонтальными» проблемами, опыт тех, у кого есть такие дети, очень важен для более широкого понимания этих различий. Реакции родителей на ребенка и их взаимодействие с ним определяют, как ребенок будет воспринимать самого себя. Эти родители тоже глубоко меняются под влиянием своего опыта. Если у вас ребенок с инвалидностью, вы всегда будете родителем ребенка-инвалида; именно этот факт станет определяющим в формировании восприятия вас другими людьми. Такие родители склонны рассматривать отклонение как болезнь до тех пор, пока привычка и любовь не позволят им справиться с их странной новой реальностью – часто путем перехода в дискурс идентичности. Близость к необычному способствует его принятию. Родители делятся с миром своим приобретенным чувством счастья, и это жизненно важно для поддержания идентичностей, которым грозит исчезновение. Их истории показывают путь к расширению понимания человеческой семьи для всех нас. Важно знать, как аутисты относятся к аутизму, а карлики – к карликовости. Самопринятие – составная часть идеальной жизни, но без признания в семье и в обществе оно не может смягчить безжалостную несправедливость, с которой сталкиваются многие группы с горизонтальной идентичностью, и не приведет к необходимым изменениям в социальной системе. Мы живем во времена ксенофобии, когда законодательство при поддержке большинства ущемляет права женщин, ЛГБТ-сообщества, нелегальных иммигрантов и бедных. Несмотря на этот кризис понимания, внутри самих семей процветает сострадание, и большинство родителей, с которыми я общался, любили своих детей вопреки всему. Может быть, понимание того, как они смогли принять собственных детей, поможет другим пересилить себя и сделать то же самое. Заглянуть глубоко в глаза своему ребенку и увидеть в нем и себя, и что-то совершенно иное, а затем развить ревностную привязанность к каждому его проявлению – значит достичь родительского самоуважения и в то же время бескорыстного самоотречения. Удивительно, как часто родители, полагавшие, что они не способны заботиться о ребенке с особенностями, обнаруживали, что могут. Родительский инстинкт любви побеждает даже в самых мучительных обстоятельствах. В мире больше фантастичного, чем можно было бы предположить.

В детстве у меня была дислексия, да и сейчас она у меня есть. Я все еще не могу писать от руки, не концентрируясь на каждой букве, и, даже когда я это делаю, некоторые буквы кривоваты или заваливаются. Моя мать рано заметила этот мой недостаток и начала заниматься со мной чтением, когда мне было только два года. Я проводил дни у нее на коленях, учась произносить слова, упражняясь, как олимпийский спортсмен, в фонетике; мы занимались буквами, будто никакие формы не могли быть прекраснее, чем они. Чтобы заинтересовать меня, она подарила мне блокнот в желтом фетровом переплете, на котором были нашиты Винни-Пух и Тигра; мы делали карточки и играли с ними в машине. Я упивался вниманием, а мама учила с чувством удовольствия, как будто это была лучшая головоломка в мире, игра, понятная только нам одним. Когда мне было шесть лет, мои родители подали мои документы в 11 школ в Нью-Йорке, и все 11 отказали на том основании, что я никогда не научусь читать и писать. Год спустя я был зачислен в школу, где директор неохотно принял во внимание мои хорошие навыки чтения вопреки результатам тестов, показывающих, что я вообще никогда не научусь читать. В нашем доме всегда с азартом преодолевали трудности, и эта ранняя победа над дислексией оказалась определяющей: с терпением, любовью, умом и волей мы одолели неврологическую аномалию. К сожалению, это подготовило почву для новой борьбы, ведь было невозможно поверить, что нельзя обратить вспять цепкие доказательства другой обнаруженной аномалии – моей гомосексуальности.

Люди спрашивают, когда я узнал, что я гей. А мне интересно, что это знание им даст? Мне потребовалось некоторое время, чтобы осмыслить свои сексуальные желания. Осознание их эксцентричности и несоответствия нормам большинства пришло так рано, что я не могу вспомнить время, предшествовавшее этому. Недавние исследования показали, что уже в возрасте двух лет дети мужского пола, которые вырастут геями, испытывают отвращение к определенным видам грубых мальчишеских игр; к шести годам большинство из них будут вести себя явно не соответствующим полу образом[12]. Поскольку я с самого начала мог сказать, что многие из моих импульсов были не маскулинными, я приступил к дальнейшим актам самораскрытия. Когда в первом классе каждого из нас попросили назвать свою любимую еду и все назвали мороженое, гамбургеры или французские тосты, я с гордостью выбрал экмек кадаифи и каймак, которые я обычно просил в армянском ресторане на Восточной 27-й улице. Я никогда не торговал бейсбольными карточками, но рассказывал сюжеты опер в школьном автобусе. Ничто из этого не сделало меня популярным в классе.

Дома меня любили, но все же пытались исправить. Однажды, когда мне было семь лет, мать, брат и я были в индийском обувном магазине, и, когда мы уходили, продавец спросил, какого цвета воздушные шары мы хотели бы получить. Мой брат хотел красный шарик. Я хотел розовый. Мама возразила, что я не хочу розовый шарик, и напомнила, что мой любимый цвет – синий. Я сказал, что очень хочу розовый, но под ее взглядом взял синий. То, что мой любимый цвет – синий, но я все еще гей, свидетельствует как о влиянии моей матери, так и о его пределах[13]. Однажды она сказала: «Когда ты был маленьким, тебе не нравилось делать то, что нравится другим детям, и я поощряла тебя, хотела, чтобы ты был самим собой». Она добавила с легкой иронией: «Иногда мне кажется, что я позволила всему слишком далеко зайти». А мне иногда казалось, что она не позволяла мне зайти достаточно далеко. Но ее поддержка моей индивидуальности, хоть, несомненно, и амбивалентная, оказала формирующее влияние на мою жизнь.