– Но, позвольте вас спросить, – после тревожного раздумьяспросил заграничный гость, – как же быть с доказательствами бытия божия, коих,как известно, существует ровно пять?

– Увы! – с сожалением ответил Берлиоз, – ни одно из этихдоказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведьсогласитесь, что в области разума никакого доказательства существования богабыть не может.

– Браво! – вскричал иностранец, – браво! Вы полностьюповторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез:он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку надсамим собою, соорудил собственное шестое доказательство!

– Доказательство Канта, – тонко улыбнувшись, возразилобразованный редактор, – также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, чтокантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, аШтраус просто смеялся над этим доказательством.

Берлиоз говорил, а сам в это время думал: «Но, все-таки, ктоже он такой? И почему так хорошо говорит по-русски?»

– Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года натри в Соловки! – совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.

– Иван! – сконфузившись, шепнул Берлиоз.

Но предложение отправить Канта в Соловки не только непоразило иностранца, но даже привело в восторг.

– Именно, именно, – закричал он, и левый зеленый глаз его,обращенный к Берлиозу, засверкал, – ему там самое место! Ведь говорил я емутогда за завтраком: «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали!Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут».

Берлиоз выпучил глаза. «За завтраком... Канту?.. Что это онплетет?» – подумал он.

– Но, – продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Берлиозаи обращаясь к поэту, – отправить его в Соловки невозможно по той причине, чтоон уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более отдаленных, чемСоловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!

– А жаль! – отозвался задира-поэт.

– И мне жаль! – подтвердил неизвестный, сверкая глазом, ипродолжал: – Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то,спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком наземле?

– Сам человек и управляет, – поспешил сердито ответитьБездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.

– Виноват, – мягко отозвался неизвестный, – для того, чтобыуправлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хотьсколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же можетуправлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудьплан хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но неможет ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, – тутнеизвестный повернулся к Берлиозу, – вообразите, что вы, например, начнетеуправлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить вовкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома легкого... – тут иностранец сладкоусмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие, – да,саркома, – жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, – и вот ваше управлениезакончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует.Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затемк шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье –совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это кончается трагически:тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруглежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку отлежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и еще хуже: толькочто человек соберется съездить в Кисловодск, – тут иностранец прищурился наБерлиоза, – пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может,потому что неизвестно почему вдруг возьмет – поскользнется и попадет подтрамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не правильнее лидумать, что управился с ним кто-то совсем другой? – и здесь незнакомецрассмеялся странным смешком.

Берлиоз с великим вниманием слушал неприятный рассказ просаркому и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его. «Он неиностранец! Он не иностранец! – думал он, – он престранный субъект... Нопозвольте, кто же он такой?»

– Вы хотите курить, как я вижу? – неожиданно обратился кБездомному неизвестный, – вы какие предпочитаете?

– А у вас разные, что ли, есть? – мрачно спросил поэт, укоторого папиросы кончились.

– Какие предпочитаете? – повторил неизвестный.

– Ну, «Нашу марку», – злобно ответил Бездомный.

Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар ипредложил его Бездомному:

– «Наша марка».

И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась впортсигаре именно «Наша марка», сколько сам портсигар. Он был громадныхразмеров, червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул синим ибелым огнем бриллиантовый треугольник.

Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: «Нет, иностранец!»,а Бездомный: «Вот черт его возьми! А?»

Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиозотказался.

«Надо будет ему возразить так, – решил Берлиоз, – да,человек смертен, никто против этого и не спорит. А дело в том, что...»

Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорилиностранец:

– Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то,что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, чтоон будет делать в сегодняшний вечер.

«Какая-то нелепая постановка вопроса...» – помыслил Берлиози возразил:

– Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мнеизвестен более или менее точно. Само собой разумеется, что, если на Бронной мнесвалится на голову кирпич...

– Кирпич ни с того ни с сего, – внушительно перебилнеизвестный, – никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяювас, вам он ни в коем случае не угрожает. Вы умрете другой смертью.

– Может быть, вы знаете, какой именно? – с совершенноестественной иронией осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительнонелепый разговор, – и скажете мне?