Наш сосед, который дарил мне игрушки «Йо-йо» и угощал батончиками «Слинкис», оказался правой рукой главы криминального клана Геновизи и был найден мертвым на заднем сиденье своего автомобиля «Линкольн континентал».

Люди, которые родились в Массапикуа и Массапикуа-Парке, отчаянно стремились уехать оттуда, сбежать в какой-нибудь город, название которого они смогли бы произносить правильно. (Я никогда не был в Ойстер-Бей, и моя мать называет его Эрстер-Бэй, как Эд Нортон в фильме «Новобрачные».)

Когда я был ребенком, отец водил коричневую «импалу». Теперь у него синий «катлас». Синий, под цвет воды в бассейне.

У нас не было бассейна. «Сапожник без сапог», — частенько иронизировал отец. У нас была только круглая ванна, которую наполняли водой с помощью резинового шланга и прятали в подвале до конца года, пока подвал не покрывался плесенью и серо-коричневыми грязными разводами.

Мои родители, как бы то ни было, честные и благородные люди, и я регулярно с ними общаюсь. Но, если кто-нибудь из них зашел бы ко мне на работу, я, страшно даже подумать, начал бы гоняться за ним, скажем, с подвернувшимися под руку ножницами или дыроколом с намерением убить на месте.

Они очень мною гордятся.

Я никогда не учился в Колгейте, Беркли, Оук-Парке, который находился якобы, в штате Иллинойс, или в Ливерпульском университете. Я выбрал эти места только потому, что вряд ли кто из корпорации «Версаль паблишинг» бывал там. Ссылаться на Гарвард и Йель было слишком рискованным, так же как на Оксфорд, Кембридж, Андовер и Чоит. Даже упоминание о Беркли было немного опасным, и я всякий раз готов улепетывать, когда кто-нибудь говорит мне, что учился в Беркли или знает кого-то оттуда.

Не знаю, смогу ли я признаться когда-нибудь, где я на самом деле ходил в колледж. Об этом грустно вспоминать.

После колледжа я провел три года в маленькой бесплатной манхэттенской газетенке «Ист-Сайд-лайф», стопками раскладываемой в подъездах жилых домов, в книжных магазинах, банках и кофейнях возле касс. Полгазеты занимали обзоры ресторанов и статьи, отражающие местный колорит (или, как мы говорили, «местную блеклость»), а другую половину — реклама недвижимости, эскорт-услуг и лавочек переселенцев с Ближнего Востока и из Юго-Восточной Азии, торгующих матрасами.

В своем единственном приличном костюме и с насквозь фальшивым резюме в руках я пришел на собеседование в «Версаль». Стоило им позвонить в Колгейт, Беркли или Ливерпуль, как я не получил бы работы. Но мне было нечего терять. К тому же они не смогли бы дозвониться в тот интернат в Оук-Парке, где я переводил Овидия и Плиния, потому что его просто не существует.

Мой друг работал в транспортном отделе «Ньюс-уик», и я дал кадровикам из «Версаля» номер его телефона, предупредив, что могут позвонить. Он подтвердил всю легенду, и меня приняли.

Правдой является то, что я проработал какое-то время в «Хиэ». Там было изнуряюще, смертельно скучно, если не считать того, что я постоянно ждал разоблачения и обвинения в том, что не принадлежу к их миру.

(Работать в дочерней издательской компании «Версаля» было еще хуже, чем бить баклуши в «Хиэ». Объединение «Федерейтед Мэгазинс» издавало журналы: «Тин Тайм» — для подростков, фанатеющих от мальчиковых групп; «Булет-энд-Барель» — для любителей оружия; «Дос» — для сидящих в очереди в парикмахерской. Никто никогда не говорит об этих изданиях — это моветон. Не хочу даже упоминать о них.)

Моим шефом в «Хиэ» была шестидесятилетняя француженка по имени Джоан Леклерк; у нее были подрисованные желтым брови, которые напоминали мне арки «Макдоналдса». В «Хиэ» я делал… вещи: читал вещи, открывал вещи, писал вещицы, передавал вещички и получал платежные чеки на самые большие суммы, которые до того когда-либо видел.

«Хиэ» является местом, где либо начинают карьеру, либо ее заканчивают. Но быть переведенным туда настолько унизительно, что люди обычно сразу увольняются; это равносильно тому, как если бы лет двадцать пробыть бейсбольным менеджером и вдруг оказаться на должности тренера первой базы.

Я живу в начале Двадцатых улиц, между Второй и Третьей авеню, в мрачном и унылом кирпичном доме, фасад которого называли коричневым, черным, оранжевым, красным, серым и белым, в зависимости от того, кто смотрел на него, в какое время суток и при какой погоде. Они все по-своему правы… у дома нет какого-то одного цвета, за исключением, может быть, цвета грязного, старого спущенного воздушного шарика. Я — самый молодой из жильцов, и лучше бы мне съехать, к черту, пока ситуация не изменилась. Если не удастся вырваться отсюда до тридцати пяти, то, похоже, придется подыхать в этом месте от старости.

Когда не работает смыв в туалетах или появляются мыши, жильцы спрашивают друг друга: «Скажите, вы не знаете, наш домоуправ еще жив?»

Но, на самом деле, все не так уж плохо. Дешевая рента смягчает мое недовольство от проживания здесь.

* * *

О людях обычно судят по тому, где они живут, как выглядит их дом или квартира, как они одеваются, с кем дружат, сколько зарабатывают, с кем встречаются или с кем состоят в браке, в каком месте они сидят в офисе и с кем сидят.

Я проигрываю по большинству позиций.

Я делю кабинку размером с большой шкаф с Ноланом Томлином, выходцем из Северной Каролины и выпускником университета Эмори. Он — настоящий неудачник с невыносимо скучной женой, которая постоянно приглашает меня к ним на ужин. Я однажды пришел и уже во время первого блюда умело изобразил приступ сильной головной боли и откланялся. К несчастью, наши с Ноланом рабочие столы стоят друг напротив друга так, что я вынужден смотреть на него девять часов в сутки. Если я даже разверну свой стол кругом, то упрусь лбом прямо в стенку, поэтому мне придется и дальше смотреть на Нолана.

У него та же должность, что и у меня; мы оба помощники редактора раздела «В заключение», веселого, беззаботного десятистраничного раздела, который идет по порядку после содержания, главной статьи, страницы спонсоров, ежемесячного письма главного редактора (которое иногда пишу я), раздела актуальных тем и постоянных рубрик. И, конечно же, после двух с половиной килограммов рекламы.

Нолан постоянно пишет короткие рассказы и новеллы, рассылает их везде и отовсюду получает отказы. Если у него бывает свободное время на работе — а его предостаточно, — он пишет то, что называет «художественной литературой». Он специально поворачивает экран монитора так, чтобы больше никто не мог его видеть, и принимает сгорбленную, заговорщическую позу. В такие моменты он напоминает белку, грызущую орех. Если мне понадобится подойти к его столу, он непременно быстро щелкнет мышкой, чтобы экран закрыла заставка.

Но, может быть, он не пишет… может быть, он играет в игру «Ослик Конг».

Поначалу я читал кое-что из его «художественной литературы». Почему Нолана так волновало мое мнение по поводу этих опусов, я не знаю (он мог с таким же результатом показать их любому из охранников на входе внизу). Сначала я говорил ему, что его работы хороши, потом начал называть их неплохими, наконец выработал формулировку: «Это действительно нечто любопытное». «Действительно нечто любопытное», похоже, сработало — с тех пор он никогда мне больше ничего не показывал.