Нет, все же он здорово сглупил. Творец с ней, с девчонкой, помрет так помрет, выживет — там и будет думать, во что это ему отольется. Но вот образцы с руки мертвого командира он взял совершенно зря. Капля крови, заключенная в дохлую, обработанную плетением тварь. Тот, у кого она в руках, мог отыскать человека, у которого взяли образец, хоть на краю земли. Командир всегда держал образцы своих бойцов при себе, чтобы можно было легко их найти. И когда тварь добьют и начнут прибирать тела, пропажу обнаружат.

В тот миг это казалось разумным — ведь если оставить образцы чистильщикам, они найдут девчонку по крови, найдут и его самого. Дважды дезертиру — первый раз Альмод пытался бежать из ордена через год как попал туда — была уготована виселица. Но пропавшие образцы тоже взбудоражат чистильщиков. На мародера не спишешь, не найдется такого мародера, что останется жив, столкнувшись с тусветной тварью. И на диких зверей тоже, не валялись тела без присмотра. Значит, будут его искать. Дурак, ой, дурак…

Землянку Альмод выстроил сам. Сам копал землю, сам рубил деревья и тесал их под опорные столбы. Самперекрыл крышу, застелив дерном. Сам прокопал вокруг канавки, чтобы по весне вода ушла по ним, не залив его логово. А вот тащить из города доски для мебели пришлось с помощником — городским дурачком, глухонемым.

Работать руками Альмода научил отец в те дни, когда он возвращался из университета домой на каникулы. Отцу пришлось много повоевать: и защищать границы, и участвовать в междуусобицах, когда умер прежний король, и на престол сел вовсе не нынешний, прозванный Разумником, а старший принц. Альмод поначалу кривился — не дело благородному руки трудить.

Начал отец с того, что отвесил ему затрещину. Рука у родителя была тяжелая, дурь всякую из головы выбивала мигом.

Впрочем, он потрудился и объяснить. Дескать, представь, что застрял ты со своим отрядом где-то, куда ворон костей не заносил. Война — дело неспешное, умирать никому не хочется, так что стоять вы можете и неделю, и месяц, а то и полгода. И что ты будешь делать? Сидеть в шатре, то промокшим под дождем, то холодном, то жарком, хлюпать носом и наблюдать, как опускаются твои люди, тоже уставшие от вечной неустроенности? Или велишь им взяться за лопаты и топоры, чтобы через пару дней у тебя и твоего копья было удобное, теплое и сухое жилье?

Альмод попытался было заявить, что не самому же топором махать, едва не схлопотал очередную затрещину и услышал, что человек, не умеющий сделать как следует, не сможет ни приказов путных отдать, ни понять, правильно ли их выполняют. Так что вот тебе лопата — вперед. Тогда он повиновался, но долго ругался про себя. Ему, одаренному, титул было не унаследовать, хоть отец и усыновил бастарда по всем правилам еще до того, как проявился дар. И отрядом едва ли доведется командовать.

Титул Альмоду так и не достался, а вот отрядом командовать довелось. Не таким большим, как копье — тройкой чистильщиков. В ордене его прозвали Заговоренным — при том, что половина чистильщиков не переживала двух лет от посвящения, он проходил десять, девять из них — командиром. Пока его не предал старый друг, возжелавший места Первого, главы ордена.

Наверное, Альмод должен быть ему благодарным. Если бы тогда все не пошло кувырком, ему не удалось бы вырваться от чистильщиков.

Альмод убил бывшего друга ножом в спину.

Он убил бы его снова. За то, что очутился в Мирном гол как сокол, лишь в том, что на себе, с одним ножом, даже без путного меча. За Тиру. За то, что в ордене его самого до сих пор считали свихнувшимся убийцей, поплатившимся за свои злодеяния. Впрочем, этим он был обязан не только старому другу, но и тому самому башковитому пацану, что придумал плетение, позволяющее спасти человека от тварей, проникших в тело. Мог бы попросить приятеля, возвращавшегося в орден, рассказать хотя бы часть правды, но парни предпочли подтвердить чужую ложь. Боялись, что правде никто не поверит. Не то чтобы Альмода хоть немного беспокоило мнение бывших соратников. Кто его хорошо знал, тот все равно не поверит, а на глупцов ему всегда было плевать. Но где-то глубоко в душе до сих пор сидела горечь.

Он отогнал непрошеные воспоминания, занес девчонку в землянку. Внутри пахло хвоей — как раз накануне он застелил пол свежим лапником. В углу у входа — очаг, с волоконным оконцем над ним, чтобы уходил дым. У стены, в дальнем от очага углу — лежанка, у противоположной — стол, над ним — полка с посудой и всякими мелочами, рядом сундук, он же лавка. А больше ему ничего и не надо.

Одному тут было удобно, вдвоем, пожалуй, окажется тесновато, но если дождь закончится и после погода постоит, можно и в самом деле заночевать в лесу рядом с землянкой. А нет — Альмод и на полу умостится, невелика беда.

Он зажег светлячок, уложил девушку на лежанку. Успел испугаться, коснувшись ледяной кисти, и еще сильнее — когда не сразу удалось нащупать жилку на шее. Пульс под пальцами едва ощущался, даром что сердце стремительно колотилось. Плохо, очень плохо. Альмод поймал его ритм, заставил биться чуть медленней, чтобы успевало наполняться и гнать кровь по жилам.

Девчонка едва слышно застонала, распахнула глаза, уставившись безразличным взглядом в потолок. Вот так-то лучше. Альмод собрал ошметки второго легкого, чтобы начинало восстанавливаться. Потом придется доделывать, но не сегодня. Сегодня еще ожоги. Хотя бы самые глубокие.

Альмод расстегнул на девчонке перевязь, взял ее нож и начал срезать одежду, все равно она уже не годилась даже на ветошь. В безразличном взгляде раненой промелькнуло что-то, похожее на страх. Она потянулась к нитям, но плетение рассыпалось, не успев сложиться. Девчонка дернулась — едва ли от боли, в сравнении с теми ранами, что оставила тварь, и ожогами, сорвавшееся плетение было не страшнее комариного укуса. Опять безуспешно потянулась к нитям, из носа по щеке потекла кровь. Рука слабо дернулась к бедру — туда, где должен был быть нож. Не дотянулась, пальцы вцепились в овчину, застилавшую лежанку. Снова дернулась, медленно и слабо, хотя самой, наверное, казалось, что быстро. Ухватила пустоту — и в глазах появился самый настоящий ужас.

До Альмода, наконец, дошло.

— Я не собираюсь тебя е… — Он проглотил грубое словцо, совсем одичал, — насиловать.

За кого она его вообще принимает? Кем нужно быть, чтобы помыслить о соитии с беспомощным изуродованным телом, в ранах, ожоговых струпьях и сукровице?

С другой стороны, что она могла подумать, обнаружив рядом высокого широкоплечего мужика, который рвет с нее одежду? Что эта небритая похмельная морда — целитель? Что лоскуты ткани, прилипшие к ожогам, вовсе не ускоряют их заживление?

Девчонка не поверила, одной рукой попыталась перехватить его запястье, второй — прикрыть грудь. Очень неплохую, между прочим, в других обстоятельствах он бы, пожалуй, посмотрел… Альмод мысленно выругался. Нашел время! А вот незачем было год от женщин нос воротить. Сейчас бы не думал о чем попало, точно отрок, впервые титьку увидевший. Даром что сам вот-вот свалится, исцеляющие плетения нещадно тянули силы, причем не только из целителя, но и из исцеляемого.