Так или иначе, но в той же фразе, где Бог требует принести ему в жертву Исаака, в Библии впервые появляется слово «любовь». Ее упоминание заслонено ужасом жертвоприношения, она почти не заметна, но это не причина игнорировать ее присутствие. Она появилась, и, кроме того, что это именно любовь отца к сыну, есть в ней еще одна любопытная особенность: она появляется не в словах рассказчика и не в словах Авраама. Не Авраам говорит Исааку, что любит его, и не автор рассказывает читателю, что Авраам любит сына, а Бог говорит об этом Аврааму, как будто сообщая об этой первой любви не только нам, но и самому «первому любящему».

В сущности, Бог возвращается здесь к Своему замечательному занятию времен Сотворенья — давать имена. Это хорошо и это полезно — для всех, кто с давних и до нынешних дней вопрошает: «А что это такое — любовь?» По моему скромному мнению, такой вопрос свидетельствует о кокетстве. Что такое любовь, понимают все, особенно когда она заполняет сердце, а также, когда ее в сердце недостает. Я осмелюсь предположить, что даже Бялик[7], хотя и вопрошал: «Что такое любовь?» — тоже способен был распознать ее, когда она приходила к нему и когда уходила, хотя он и затруднялся выразить свой ответ в словах.

Хорошо, что Богу нравилось такое занятие — давать имена. В силу этого Он и любви дает имя уже при первом ее появлении. Бог назвал свет «днем», а тьму — «ночью», и суше дал имя «земля», а собраниям вод — «моря», и своду над нами — «небо», а вот это, Авраам, это чувство, которое ты испытываешь к своему сыну, называется «любовь». А сейчас, после того как Я дал твоей любви имя, возьми своего сына, которого любишь, и принеси его Мне в жертву всесожжения.

И вот так начинается первый библейский рассказ о любви: «Авраам встал рано утром, оседлал осла своего, взял с собой двоих из отроков своих и Исаака, сына своего; наколол дров для всесожжения, и встав пошел на место, о котором сказал ему Бог».

Любящий отец старателен и прилежен. Работа успокаивает его, дает душевный покой и утешение. Он появляется на сцене первым, ибо он — главный герой и к тому же только он знает, куда и зачем они пойдут. Вслед за ним упоминаются осел и два отрока, его слуги, и все трое не знают ничего, кроме своих обязанностей — нести и служить. После них появляется Исаак, второй герой рассказа, который тоже не знает правды, а под конец возникает и все необходимое для предстоящего действа: дрова для всесожжения — безмолвные, возбуждающие удивление и тревогу поленья, к которым позже присоединятся огниво и нож для убоя. Как мы помним, в заключение Бог пошлет еще агнца и ангела, которые, по Его мнению, решат все проблемы, но на самом деле породят другие трудности, которые никоим образом не будут устранены.

А что же Сарра? Где она? Понимает ли, о чем речь? Попрощалась ли с сыном? Похоже, что нет. Сарра уже показала в прошлом, что умеет навязать свою волю Аврааму и даже способна усомниться в словах самого Господа. И если она молчит, то это молчание свидетельствует о том, что она ничего не знает. Авраам, очевидно, придумал для нее какую-то отговорку, и даже ей, в свое время принудившей мужа выгнать сына-первенца в безводную пустыню, не может прийти в голову такая чудовищная мысль, что на сей раз речь идет о принесении в жертву их общего сына.

Три дня шли они вместе, любящий отец и любимый сын, и не обменялись ни единым словом. На третий день Авраам увидел место жертвоприношения и велел отрокам подождать с ослом. «Я и сын пойдем туда и поклонимся, и возвратимся к вам», — добавил он.

Авраам здесь лжет дважды. Он говорит о поклонении Богу, а не о жертвоприношении Ему, и он говорит о возвращении во множественном числе — своем и сына. Заговори он сейчас о жертвоприношении, отроки наверняка обратились бы к нему с тем же вопросом, который задаст ему потом Исаак: «Где же агнец для всесожжения?» А скажи он «возвращусь», а не «возвратимся», слуги поняли бы, что с Исааком что-то должно случиться. Кто знает, может быть, именно это он сказал и Сарре: «Ты тут займись чем-нибудь, а мы с Исааком пойдем поклониться Богу. Пойдем и вернемся, не волнуйся, Сарра».

«И шли далее оба вместе». Любящий отец и его любимый сын. И на этом этапе на сцену выходят те предметы, которые не появлялись в первом акте, — нож и огниво, два специальных орудия, ранее, очевидно, спрятанные, а теперь снимающие всякие сомнения и подтверждающие все подозрения. Любящий отец нес орудия всесожжения: нож, чтобы зарезать им сына, и огниво, чтобы разжечь огонь и изжарить на нем сыновнюю плоть. Любимый сын нес то, что предстояло сжечь: дрова и себя. Кто знает, может быть, Авраам извлек нож и огниво из потайного кармана, чтобы намекнуть сыну, что его ожидает, и дать ему возможность спастись бегством? Даже если так, Исаак все равно пошел с отцом. Возможно, он не убежал, потому что не понял, а возможно — понял и все же не убежал. Но сейчас, когда слуг рядом нет, он осмелился выразить тревогу, гнездившуюся в его сердце с самого начала.

«Отец мой», — обратился любимый сын к своему любящему отцу, словно желая подтвердить, что человек с ножом — действительно его отец, а не кто-то чужой, задумавший лишить его жизни. «Отец мой» — это первые слова, сказанные между ними после трех дней пути.

«Вот я, сын мой», — ответил любящий отец, словно желая подтвердить существование семейных уз между ними.

«Вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения?»

Исааку трудно упомянуть нож, но он там, у отца в руках.

«Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения сын мой».

Так ответил Авраам, и читатель не знает, какие знаки препинания поставить в этой фразе — запятую или двоеточие? То ли «Бог усмотрит себе агнца для всесожжения, сын мой», то ли «Бог усмотрит себе агнца для всесожжения: [это] сын мой». Что такое «сын мой» — обращение к Исааку или объяснение предназначенной ему роли?

Но кроме того (и читатели поймут это вскоре, а сами Авраам и Исаак — лишь много лет спустя), слова «отец мой» и «сын мой» будут последними словами, которыми обменяются эти двое, — не только здесь и сейчас, на месте и во время жертвоприношения, но также до конца их жизни. Отныне они продолжат идти к назначенному месту в полном молчании. Отец соорудит там жертвенник, не сказав сыну ни слова. Он свяжет его, не сказав ни единого слова. И он занесет над ним нож — тоже в полном молчании.

Исаак тоже не скажет ни слова, даже не вскрикнет. Ни в ту минуту, когда отец будет связывать его веревками, ни в ту минуту, когда он занесет нож над шеей сына. Эта покорная пассивность невольно вызывает недоумение. Библия не говорит, сколько лет Исааку. Однако ясно, что он не был маленьким и слабым мальчиком. Он шел три дня пешком, а потом еще поднялся на вершину со связкой дров на спине. Аврааму же давно перевалило за сто.

По мнению наших мудрецов, Исааку было тогда тридцать семь лет. При желании он мог убежать от отца или схватиться с ним и без труда одолеть. Но похоже, когда Исаак понял, что должно произойти, его сковал невыразимый ужас. Возможно, впрочем, что в этом есть и более глубокий смысл: жертвоприношение было испытанием не только для отца, но и для сына. Не следует также забывать, что у этой истории, кроме героев, есть и рассказчик, и, как у всех рассказчиков в Библии, у него есть свои цели и он мог с самого начала предназначить Исааку одну-единственную роль в этой пьесе — быть покорной жертвой.