город надвигался дождь — смурнело, вполголоса клокотала атмосфера, шуршали и чавкали от налетающего ветра ветви шиповника под окном.

— Так это — породы боксер? — сквозь откровенно мечтательный смех вырвалось у мамы.

— Да. И окрас — рыжий. И место рождения — остров Зеленый. И все остальное, что нам необходимо знать, — в документе указано.

Я устаю от долгой и непонятной иронии. И мама, наверное, почувствовав мой теряющий прочность дух, вдруг замолчала. Обратила внимание к своей правой ступне — то щеточкой прошлась, то пилочкой. И вдруг серьезно заметила: «Мне всегда казалось, что собаки породы боксер похожи на сардельки, а этот, наш, — классическая сосиска». Она пожала плечами, вопросительно, но очень добро взглянула на меня своими домашними, не подкрашенными удлиняющей ресницы тушью, голубыми глазами. И у меня отлегло от души — она к нему потеплела.

Я поплелась в братову комнату, и Фрэд поковылял за мной. У нас в доме не у всех есть своя келья, и мы пользуемся иногда отсутствием некоторых домочадцев. Когда я буду заводить семью, сначала дом построю, а потом деток и собак буду вылавливать из космоса, обмывать в проточной воде, кормить вкусностями и селить в их личные маленькие комнатки-конурки, где буду с ними играть и разговаривать обо всем, что нам важно.

А пока я рухнула на зеленый диван, и мой космический брат прилег рядышком на коврик. Шторы запузырились осенним отчаянным ветром, на небесах кто-то выронил из старческих рук округлый стеклянный сосуд. Он раскололся о свинцовую бесформенную тучу, зависшую над нашим домом, и стеною встал дождь. А мне и не хотелось пребывать за пределами пространства, в котором начинают воспринимать Фрэда как члена семьи, и, кажется, я здесь тоже — не чужая, если все, когда не выпендриваешься, складывается клево.

Сказка, придуманная тобой

Почему-то вспомнилось, как мы в детстве с подругами, иногда повздорив, тянули друг к другу кривенькие мизинцы и нашептывали: «Мирись-мирись, больше не дерись…» И я протянула Фрэду, хотя не было повода для ссоры, правый крайний палец клонящейся ко сну руки. Он попытался ответить…

Мне приснился Антон. Странно, день и без него был хорош. И случилось со мной то, что он уладить бы не смог. Да, он всегда был мне как бы не другом, а непонятно кем. А в этом нереальном сне он выглядел очень странным — грациозным, мужественным и при этом застенчивым. Боже ты мой!

И в каком-то разрушенном замке, когда я карабкалась под палящим солнцем на самый высокий склон строения и о невесть откуда взявшуюся пружинистую железяку распорола себе ногу, он возник, милее, чем доктор Айболит, и спросил у меня о том, какое мороженое я больше люблю. Пока я перечисляла все, которые вполне употребляемы, Тон перевязал мне ступню, подал руку и повел меня вверх, выше руин и даже предполагаемых башенок на давно несуществующей крыше.

Неподалеку кривлялась радуга, но он задал другое направление. Его кудри казались мраморными, руки — гипсовыми, а свет над ним почему-то — живым. Мне не хотелось быть послушной самой себе, мне хотелось быть естественной. При том, что я совсем не знала его, и он совсем не был знаком со мной. Мы плыли по оранжево-фиолетовому океану, брели по бледному хрупкому ручейку. Иногда пространство нас разворачивало и толкало так, что мы оказывались в объятиях друг друга и вечности.

Случалось, что мои губы неожиданно ловили его затылок. Бывало и так, что он, как маститый экскурсовод своих миров, нашептывая мне на ухо историю пилигрима-облака, нечаянно касался своей широкой жесткой, развернутой к вискам бровью моей щеки.

Иногда мне казалось, что мы проходим сквозь аллеи каменных каштанов, порою — что кустарники китайских роз щекочут мои невесомые пятки. Я отвлекалась и на голоса плавающих в бездне вселенной других юных и, смешно сказать, влюбленных пожилых пар. С ними — как дома.

А иногда рядышком мне чудился жар от поленьев для скорого шашлыка, и я слышала плач детей, переевших курицу-гриль. Как они были похожи: влажные, всему чужие, нелюбимые!

Антон нес меня к солнцу, показывая души и их запахи, демонстрируя тела красавцев и уродин, давая возможность услышать их стоны и песни. Наверняка родители мои тоже бывали там, где хитрить не надо — лента твоего пути только твоя, тела небесные, прикидывающиеся земными предметами, — придуманная тобой сказка. Но инопланетная пыль вдруг юркнула в мой левый глаз и лихорадочно занеуютила движение, беззвучно завыла. И солнышко, которому мы так блаженно снились, стало похожим на торговку щенками с ржавыми волосами. Я поняла, что очень бы не хотела хотя бы однажды еще встретиться с ней, и дала понять это Тону — сжала летящие пальцы в кулак и рванула руку…

Упав с зеленого дивана, я ушибла колено левой ноги. Сделала попытку растереть неожиданную боль и оглядеться. Благодаря кому бы вы думали, я только что покалечилась? Пока я спала, Фрэд нахально втиснулся между мною и спинкой дивана, как будто кто-то заботливый ему напел: «Баю, баюшки, баю, не ложися на краю». Ну да самовольство само по себе — это полбеды, вытянись он и замри. Нет же, щенок решил завладеть всем пространством дивана и начал меня осторожными движениями гибкой собачьей спины вытеснять к краю.

Как известно, младенцы и счастливчики его не ощущают, пока не обретут свое бренное тело уже за краем. Именно там-то в зависимости от ситуации приходят в голову всякие глупые вопросы. У меня мелькнуло «Кто в доме хозяин?» — и я решила принять-таки вертикальное состояние.

Полено — не ребенок гладиолуса

И про то, что мизинец днем натерла, и о том, что зашибленная коленка нудно ноет, я конечно же забыла, когда Фрэдушка кокетливо подошел ко мне и, лизнув мой не тронутый болезнью локоть, мечтательно взглянул на входную и одновременно выходную дверь. Я, собственно, была совсем не против выгулять собаку. И начала в себе взращивать гордость и хвастовство. Для начала переоделась, подкрасилась. Потом слопала йогурт с вишней. Пластмасску дала вылизать Фрэду. И, смакуя приятный момент, неторопливо достала с полочки под зеркалом в прихожей кожаный, еще пахнущий радостью заветного знакомства поводок.