обычно, сняла туфли, почти что брезгливо, но в то же время вежливо отбиваясь от Фрэда, целующего ее, начала неуверенно искать тапочки.

— Так что случилось? — я настоятельно требовала объяснений. И не спешила оттаскивать харчевые поклажи.

— Пойдем, — мама кивнула на кухню, и сама направилась вслед за мной, оглядывающейся.

Торт я достала сразу. Потом всякие белевые человеческие закуски типа колбас и сыров, которые на все случаи жизни у нынешних взрослых.

Что при этом делают? Разумеется, бегут за большим блюдом, режут торт, между делом поставив чайник.

А мама, просто как Анька, «через запятую» произнесла: «Год — как Фрэд у нас живет, и у папы появилась новая семья». Она осторожно присела на табурет. Какая-то полуобморочная и одинокая настолько, что моему одиночеству, показалось тогда — грош цена. Я и ничего не поняла и поняла все. И даже не пришлось задумываться, как себя вести.

— Вот и слава богу, — заметила я, будто бы вселенской катастрофы не произошло, будто бы все в порядке вещей. И вообще — будто бы это естественное свойство пап — уходить, когда детям особенно плохо.

На любимое мамино, хотя и уже отбитое слегка с краешку, блюдечко присел симпатичный кусочек слоеного тортика. Рядышком возникла фарфоровая чашечка с кофе. Я все еще ничего не понимала. Я даже в фаянсовую тарелку кусочек торта положила и поднесла ее к Фрэдовой чашке. Он же именинник.

Только что кофе ему не подала.

Когда этот плюшевый шустрик слизал вкуснятину, я не заметила. Потому что неожиданно отчаянно хлынули слезы, и я побежала в братову тихую комнату. Прижавшись к шершавому покрывалу, подумала, что все-все в мире не так, разрыдалась безудержно и безутешно. И вдруг мне показалось, что из бутона того самого гладиолуса из детства проклюнулся еще один цветок. Но уже не оранжевый, а тигровый. Как это страшно!

Я проснулась от странных прикосновений. Кто-то, а вероятней всего мама — больше некому — укрыл меня теплым одеялом, из-под которого почему-то выползла босая моя пятка. Фрэд ее облизывал трепетно и виновато. Мы встретились взглядами, и оказалось, что ему вовсе не нужно в деталях проговаривать мою полузаспанную боль. Он приблизился и неуверенно, не ведая, утешит меня это или нет, начал слизывать с моих щек остывающие слезы.

Братец к этому времени еще не дошел до дома. Мама продолжала сидеть в тускло освещенной кухне, думая о чем-то своем. Что касается папика, все происходящее с ним мне казалось палевым. А частности не интересовали. Как выяснилось позже, в это время так же тихо умирал розовощекий, слегка схуднувший за год болезни, маленький толстяк Кирюшка.

Новый год некалендарный

Вообще-то Новый год — это праздник. И отмечают его на стыке лет. А в том сентябре я узнала, что новый год, новая жизнь наступают не в связи с календарными датами, а как бог на душу положит. Он решил изменить мой мир осенью, так и послал свои события, которые обрезают век. Продвинутые восточные люди, конечно, в подобных ситуациях умеют проводить душу из тела и остановить сердце, чтобы потом, спустя время, вернуться в новом теле и с новыми заслугами. Я так не умею. Вот и продолжала жить, но собрать себя в кучу не удавалось.

А я старалась выглядеть нормальной. В гимназии иногда получалось. Особенно зимой, когда нас начали готовить к несению вахты у Вечного огня. Это у памятника тем самым нашим солдатам, которые в моем Сталинграде в самом что ни на есть жестоком смысле прервали свой век. Может быть, у них и был выбор. Ведь всегда есть выбор. Но они сделали свой. Однажды, когда мы учились маршировать и наш военрук похвалил меня, что я здорово держу ногу, мне вдруг в холодном дне, где от мороза готовы отвалиться деревенеющие уши, показалось, что я очень хорошо знаю одного из тех мальчиков. Придя домой с этой мыслью, я начала сквозь прищур не оттаявших век вглядываться в зеркале в свое лицо. И увидела нечто похожее на лицо Антона. Жутко стало. Спасибо, рядом оказался Фрэд. Я дала ему команду «голос», он добросовестно рявкнул. Мир вроде бы уравновесился. Не было необходимости даже щипать себя. Живые добродушные замшевые треугольнички поочередно ложились на мои колени. Надо полагать, пес таким образом приглашал меня прогуляться. Но мне было не до него. Я опять с опаской взглянула в зеркало, и снова передо мной возникли отдаленные черты Тона. На этот раз волнение вызвали не мраморные кудри, а зелено-голубые глаза — одинокие-одинокие. И в покое квартиры заскулил телефон.

— Привет, уже дома? — суетливо спросил Антон.

— Да. А ты? — нелепо как-то я ответила. А Фрэд, придурок, вдруг начал грызть с незнакомым остервенением телефонный шнур. — Пшел вон! — шикнула я на дурного щенка, а Тон без эмоций продолжил:

— Я щас пойду. Только скажи, Анька, твоя подружка, с кем-нибудь встречается?

— По-моему, нет, а что? — я опять спорола глупость. Ведь дебилу понятно, что на амурные вопросы никогда нельзя отвечать однозначно.

— Да так, — Тон выдержал паузу, опечаленно вздохнул и, как мне показалось, нечестно добавил: — Один общий знакомый интересовался. Виды имеет. Понимаешь?

— Пока, — я бросила трубку и опять понеслась в братову комнату. Разумеется, в слезах. Наревелась до одури, не отвечая на телефонные лязганья. Он! Да, он звонит! И что? На кой хватать трубу, если я сама не знаю, почему он меня бесит. Пацан как пацан, как все, с кем тусуемся не один год. А я чего-то хочу, чего боюсь. И ненавижу его за это. И себя готова удавить. Только не знаю, что в себе прищемить, чтобы вот так по-идиотски не заводиться с полуоборота. Но телефон продолжал натреливать, уже закипая. Я не выдержала и схватила трубку.

— Викусь, ты что не подходишь? — растерянно спросил потребитель детективов и маминого терпения.

— Только что вошла, — как могла ровно ответила я.

— А в воскресенье прогуляться по городу хочешь? — интеллигентно-виновато протянул он.

— Утром тогда перезвони, посмотрим, — спокойно, как будто не я страдаю от его предательства, а моя невидимая близняшка, сказала я.

— Хорошо. Спасибо!

Он трубку положил первым. Ничего себе — меня это