себе неврастению, оказался братец. Ах ты, боже мой, ну курсовой проект его ночью накануне защиты стал интересен псу. А нечего чертежи бросать где попало! И мама своего долговязого любимца, в смысле брата моего Вити, отчитала. А я была даже рада, что наконец-то их чудо-сынок, а не я стал предметом всеродительского осуждения. Нехорошо, конечно, с моей стороны злорадствовать. Но лоханулся, отвечай! А то перед друзьями и подружками щебечет — не перебьешь: «Это единственное миллениумское существо из соплеменников. С ним — ноль проблем…» А как случилось, он кинулся на спящего щенка, как на равного. С руганью, угрозами, даже ногой своей уродливой двинул его в бок дрожащий. Но бог шельму метит. Год назад на футболе он сломал ступню и после этого злополучного пинка через месяц подвернул ту же самую правую ногу на ровном месте. Я не злыдня. Это мама виновата. Она каким-то непостижимым образом вдула в меня понимание, что животные, дети и старики — это те, к чьим слабостям, глупостям и огрехам нужно относиться с пониманием. Замечу, не со снисхождением!

Мамин подвиг

Мамино понимание всех и вся иногда доходит до абсурда. Может быть, это природная высшая степень чувства юмора, дающего отдохновение уму в самых странных, если не сказать страшных, ситуациях, а может быть, запредельное свойство души-труженицы, в зубах таскающей общие и частные мировые проблемы. Тем не менее, когда однажды, вернувшись с работы, мама обнаружила на полу в прихожей пощипанной свою шубу из чернобурки, а на ней отдыхающего пса, не завизжала, не заскулила. Разумеется, отправила щенка на место, скомандовав:

— А не пошел бы ты!

Шелковая подкладка, а именно ею вверх Фрэд распорядился, выглядела вполне сносно. Но стоило приподнять то, что еще вчера называлось шубой, как оказалось…

Я пришла с занятий чуть позже и, увидев около собачьей подстилки аккуратно свернутую, но брошенную на пол шубу, обо всем догадалась. Сначала делала вид, что ее не замечаю, но при этом понимала, что притворство не прокатит и с секунды на секунду мама ткнет меня носом в косматый узелок. Ведь это я уходила утром последней и не закрыла на ключ шифоньерную дверь! «Она меня сейчас убьет и правильно сделает», — подумала я. Эта шубка, купленная нами с папой год назад маме к двадцатилетию их совместной жизни, была, как призналась мама, первой в ее жизни «натуральной, теплой и легкой одновременно». Как она радовалась!

— Викусь, ты видела? — как-то очень равнодушно спросила мама.

Я растерялась, потому что не могла даже предположить возможность разговора в таком тоне в подобной ситуации. И не стала выкручиваться.

— Мам, я очень виновата, — чуть не плача, заскулила я, — мне казалось, что я закрывала дверь, а оказывается…

Я мямлила это, стоя в прихожей, и ждала справедливого наезда за мою безалаберность. Но вдруг из кухни послышался мамин смех. Я испугалась, приняв его сначала за плач, но ошиблась.

— Обманули вы меня с папой, однако же, — почти пропела она.

— Чем? — озабоченно поинтересовалась я.

— Подстилку собачью выдали за шубу, а я, наивная, поверила, — мама продолжала пересыпать каждое слово смешинками. — А Фрэдушка умный, его не проведешь.

Я подошла к маме, стоящей спиной, переворачивающей жарящиеся котлеты, обняла ее, прижалась крепко-крепко и, даже не подлизываясь, а потому что действительно стало очень жалко ее, спросила:

— Ты очень-очень расстроилась?

Она молча приподняла свои хрупкие плечи, кокетливо и отчаянно одновременно.

— Мы купим тебе еще лучше, ну, чтобы совсем не была похожа на подстилку, — я, как умела, пыталась утешить ее.

Закончив процедуру переворачивания котлет, мама повернулась ко мне, вытерла руки о зеленый цветастый фартук и обняла меня как-то особенно, жалея о чем-то большем, чем шуба.

Год Марго

Ну конечно же я на следующий день после первого похода с Фрэдом в парк поделилась с Анькой, одноклассницей и подружкой одновременно, впечатлениями о странной встрече с Марго. А она мне вдруг нашептала, что у сына ее — толстенького Кирюшки, который учится в нашей же гимназии во втором «Б», болезнь какая-то страшная. Анютка-тараторка, как-то «через запятую», нашептывала, что не излечивается эта зараза, что Кирилл у Марго очень поздний и неправильный ребенок. Год спустя Нюрка неожиданно продолжила тему, по секрету сообщив, что его отец вполне состоятельный поляк, но он так и не знает, что в нашей стране у него есть отпрыск, и что деньги на операцию она уже отчаялась искать… И что-то еще такое Анька наговорила, что мне стало совсем не по себе. Я взглядом сказала ей: «Заткнись!» и не пошла на французский, а побрела по скучной и одинокой дороге домой. Никакая зараза, не то чтобы человекообразная, даже из породы кошачьих не встретилась на пути.

Почему мне так неуютно и страшно, я попыталась объяснить Фрэду. И спасибо ему, как мог, он постарался выразить свое сочувствие — облизывал, обласкивал. Тогда особенно, а потом еще часто мой пес таким образом как бы пытался честной любовью компенсировать неудобства, которые по своей собачьей бесцеремонной натуре творит. Слегка отлегло. Но очень хотелось об этой своей беспомощности перед бедой Маргариты Андреевны, ее наивного, ни в чем не виноватого сына, рассказать маме. Похоже, в первый раз в своей жизни я поняла, что никакая моя хитрость не перехитрит судьбу и не поможет чужой мне женщине — одной из тех, которая нечаянно оказалась несчастной в том моем самом счастливом дне. А как хотелось быть чуть-чуть спасителем.

Я очнулась от этого несуразного потока мыслей, потому что во входной двери проворачивался ключ. Он скрежетал еще более тревожно, чем лязгали в голове мысли о Марго. Я вышла в коридор, где уже появилась мама. Не успев повиснуть на ней со своей болью, я заметила, как она, не желая какого-либо общения, повернувшись спиной к дому, медленно снимает плащ. Правда, пакеты она мне тихо передала. В одном из них был тортик.

— Что за праздник? — сбросив бремя тяжести, смешливо спросила я. Потому что именно эти слоеные белковые с экзотической роскошью обожаю.

— Два праздника, — ровно, с каменным, почти что траурным лицом заметила мама. Медленнее, чем