Я спустя неделю выяснила, что у моей собаки приятными считаются только два глагола — гулять и есть. А когда мы сделали попытку выйти из квартиры в подъезд, Фрэд так рванулся на выход, что пятки мои опять задымились. И что прикольно, едва удерживая его, я не сразу поняла, кого он вдруг начал облаивать.

Первым, кто вызвал его недовольство, оказался мой старший брат, возвращающийся из института. Отелло, я так его называю за постоянно наездное отношение ко мне, опешил, увидев в моих руках не какую-нибудь куклу Барби, а нечто серьезное. И, наконец, уважительно прильнул к стене, чтобы мы благополучно покинули подъезд. Что удивительно, брат не бросил ни единой глупой реплики, коими меня постоянно выводил из себя, и даже не поинтересовался, откуда и как возник некто на поводке в моих руках. Сей факт можно смело назвать моей маленькой победой в сестринско-братожительском мире, который мы строили, а иногда разрушали, дабы самоутвердиться.

В последождевых сумерках над городом стояла радуга. Если бы я выходила на прогулку одна, наверняка глянула бы в небеса. Гулять с Фрэдом — это видеть только его. И пасти, и спасать одновременно его и тех, на кого он так или иначе реагирует. Жаль, что третьего не дано.

Предполагаю, что будь у меня возможность передать на три секунды щенка в надежные руки, разглядела бы на семицветном коромысле очень много родного — дедушку, протягивающего мне детские чупа-чупсы, Марину, которая давно три года подряд приезжала на лето к своей бабушке Рите. С ней, дочерью загранполковника, мы в песочнице так затейно играли, а по вечерам пялились по очереди в калейдоскоп, и такое там разглядывали! Еще на радуге могли бы расти гладиолусы — дети тех, которые я у своей бабушки в деревне каждый день пересаживала с места на место. Была у меня в детстве восьмилетнем такая мания. А они — настоящие оранжевые мудрецы! — не реагировали на глупости и продолжали цвести, не болея, на новом месте…

Мы свернули за угол дома к тусовочной, сбитой спьяну соседом дядей Колей кривой лавочке. Фрэд шуганул пацанов, и их челюсти с астральными матюками на губах одеревенели.

— Сидеть, — гордо скомандовала я и для убедительности к себе на всякий случай подтянула поводок.

— Твой, что ли? — дубово-хрипло спросил Никитка. И его рот из деревянного стал превращаться в пластилиновый. Тем более что смятенный щенок ему-то и улыбнулся, покачал восторженной головой, и милые треугольнички ушей запорхали приветливыми крылышками.

— Что за проблемы, народ?! — и с издевкой, и с напоминанием, что так просто трусить нельзя, спросила я.

Народ оживел. Я поняла, как из деревянного полена Буратино превратился в человека. Должно быть, и ему привиделась сначала просто собака. А потом он разглядел в ней добродушное существо. Но Бог с ним, с Буратино. Поскорее бы мне выбраться из этих жизней-сказок, где, куда ни ступишь, то полено тебе, то Карабас-Барабас. А им было приятно оставаться там, и посыпались глупости. Рыжий Борис даже спросил меня по-идиотски, пойду ли я в парк пить вечернее пиво.

Я опять потянула на себя поводок, не позволяя любопытному Фрэду познакомиться с понятием «пить вечернее пиво». И просто повела его в парк.

Любовь, война, болезнь…

Русским парком он был несколько десятилетий. Его разбивали комсомольцы-энтузиасты после окончания войны с немцами. В прошлом веке. Мама мне еще рассказывала, что немцы, в смысле нация, не были виноваты. Был маньяк-фашизм, цветущий под знаменем Гитлера. В городе, где я родилась, этот несчастный и его полководцы, как говорится, за что боролись, на то и напоролись. В общем, неподалеку от моего дома лоханулся, как последний, и капитулировал Паулюс. Мы конечно же не знакомы, но, по-моему, он был, хоть и при чинах, но только солдатом своей больной державы. И поэтому нет у меня к нему претензий, только человеческое сочувствие. Как к мальчишкам-солдатам нашим той и последующих войн.

А вообще странно: для того чтобы высадить аллею деревьев, нужно обязательно победный флаг водрузить над…?! Вот и поди сегодня разберись — выиграли, проиграли? Ведь спустя пятьдесят лет, а я об этом знаю, потому что мы в гимназии сейчас спектакль о войне ставим к шестидесятилетию победы, начался передел собственности в государстве нашем и, как папа рассказывал, директор одного предприятия оттяпал парк у директора другого. А в результате — благородная поросль мутировала и стала дичью. Из брошенного парка только ленивый не пер нахально. И лавочки, и железяки — остатки каруселей, и провода разные. Самые скромные — чернозем, завезенный прежде в клумбы, чтобы цветы как на дрожжах росли, черпачками компотными в мотоциклетные люльки набивали. Свои личные грядки и грядульки сдабривали. Выращивали в них овощи разные, а потом от лени в ямы близлежащие закапывали — ни себе, ни людям!

Он настолько разграбленный, что я его боюсь. Но сегодня, наконец, не одна, а с Фрэдом. И пусть себе гуляют по нему злодеи всякого толка, я-то не одна. Со мной ничего не случится, и этим я не причиню домашним никакого беспокойства. А пусть мой малыш познакомится с тем, за что мне непонятно почему грустно.

Мы прошли парк поперек и, взглянув с обрыва в печальные волны моей Волги, двинулись домой. Говорят, что она самая полноводная. Я, конечно, других рек видела мало, но они, по-моему, просто ручьи, а Волга — просто река. Хорошо, что никакие другие собачники со своими матерыми не встретились, что ни наркоманы, ни алкаши не подтянулись в позолоченные осенью дебри. И еще славно, что тревожные вороны, с отяжелевшими после дождя одеждами, парили рядышком, но речь вели о какой-то своей «войне» и особо не напрягали ни меня, ни Фрэда.

Уже виделся конец аллейки, выходящей из парка в жилой сектор, как вдруг неожиданно справа послышался полуженский-полумужской зов:

— Вика!

Мое сердце куда-то рухнуло. Голова сама по себе завертелась по сторонам. «Кто это? Кто это? Кто меня здесь знает?» — бешено забормотало во мне.

— Викуля, тебе родители разрешают так поздно гулять?

Я узнала учительский тон и начала лихорадочно в рассеивающемся ужасе прикидывать, чей это тембр. Уже смеркалось, и бежевый свитер среди серо-коричневых стволов вязов я разглядела не сразу. Сначала увидела огонек от