14-й воздушной армии, сея осколочно-фугасную смерть, пролетели над немецкими укреплениям, в самом центре обороны — месте, где по плану должны были соединиться две армии Ленинградского и Волховского фронтов.

А на рассвете, в 9:30 утра, четыре с половиной тысячи орудий, прямой наводкой, как учили, как тренировали весь декабрь, ударили по всей линии реки. У одного Симоняка на 1 км было 46 тяжелых орудий.

Краем глаза, лишь высунувшись по ноздри из траншеи, красноармейцы штурмовых отрядов, зажав уши и раскрыв рты, видели, как левый берег взлетел на воздух — по-другому нельзя было это пересказать. Многое видели солдатские глаза, но это было что-то особенное.

Грохот оглушил, звуки смешались, превратившись в единый однообразный, заполнивший всё тело до последней клеточки гул. Он не раздражал, не пугал, он стал частью человеческого организма, смешав его с землей, снегом, и небом, что казалось, вместе со звездами, луною и солнцем рухнуло на землю и подскочило. Небо взрывалось в глазах, в голове, оно содрогало кишки и легкие, билось о зубы и щеки, пробивало нёбо и влетало в мозг. Ударившись о черепную коробку, летело в пятки сквозь грудь, живот, колени, пружиной вдавливая тело в траншею, и летело вверх — обратно через всё тело — вырываясь из глаз бесформенными кусками черной земли. Ещё, ещё, ещё! — комья взлетали и падали; падали и разлетались. И не мог взгляд оторваться от этого безумного действия…

Красноармейцы поворачивали головы, смотрели друг другу в глаза, видели ошалелые взгляды, раскрытые ощетинившиеся зубами рты, сжатые рукавицами ушанки, и такой радостный задор в глаза! Это если мы ту здесь за километр глохнем, что тогда там — в немецких окопах! Там же чистый ад! Там сама земля разверзлась! Там же сейчас такое!..

В 11 часов 50 минут всё смолкло; резко, внезапно; земля осыпалась и упала вместе с тишиной.

Секунда…

Тра-та-та-та-та! — сотни, тысячи пулеметных пуль полетели прямой наводкой в перепаханные снарядами немецкие окопы.

Вставай проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный, и в смертный бой идти готов!

Звон литавров и гул труб, поддержавших «Интернационалом»10 пулеметы, вырвал из траншеи штурмовые отряды и выбросил на лед Невы — так бодро выпрыгивает сонный из теплой постели, когда товарищи-шутники окатывают его студеной водой из ведра.

Бодрые, заряженные гневом красноармейцы, с огненными глазами, с пылающими сердцами выскочили из своего укрытия. Орущая «Ура-а-а!!!» лавина шинелей и телогреек, ощетинившаяся стволами винтовок и пиками штурмовых лестниц, волной выкатилась на белоснежный лед Невы, и бросилась в свой решительный бой!

Четыре минуты! — столько бежали штурмовые отряды 136-й стрелковой!

Четыре минуты покров из миллиона-миллионов пулеметных пуль висел над бегущими по льду красноармейцами, защищая их от врага, как защищал в сказаниях Покров Богородицы от вражеских стрел русские дружины. И исчез, как отбрасывают с постели покрывало, когда первые лестницы коснулись ледяного вала, а первые крюки вонзились в края левого берега. Не взобрались — взлетели на вал штурмовые отряды 136-й стрелковой, разя пулями и ножами, выбравшихся из-под завалившей их немецкие головы русской земли, вражеских солдат, что год сидели здесь в своей бетонно-земляной крепости и удерживали петлю, душившую город Петра и Ленина.11

Пирогов ловко забросил крюк на ледяную гору, крюк зацепился за проволочный забор, еще ловчее младший сержант вскарабкался наверх.

— Давай лестницу!! — заорал вниз. Лестницу тут же подставили. Привязав лестницу, младший сержант, нагнувшись, принял у связиста катушку с проводом. — Шибче лезь красноармеец Молодцов! Шибче! — пока Дмитрий Семенович бодро не по годам взбирался на кручу, Тимофей перегрызал саперными ножницами колючую проволоку. И слева и справа сотни лестниц приставленных к ледяному берегу переносили тысячи красноармейцев, что штурмовали берег от Шлиссельбурга до 8-й ГЭС и «Невского пятачка». 12 километров — такова была линия штурма 67-й армии Ленинградского фронта.

Восставшими из земли мертвецами, выбирались из своих окопов немцы; они бросались на красноармейцев, вонзали черные штыки и пули в красные сердца освободителей Ленинграда. Каждый метр земли штурмовые отряды отбивали у врага.

Пока отряд Пирогова, перебравшись через колючку, боролся врукопашную, занимая первый окоп и блиндажи, Молодцов, в окопе среди лежавших вперемежку советских и нацистских солдатских тел, настраивал связь.

— Есть связь?! — Пирогов спрыгнул в окоп, наступив сапогом на вражеское, лежавшее на пути тело. — Есть?!

— Есть! — Молодцов протянул командиру телефонную трубку.

— Дóбро! Весь окоп заняли! Блиндажи тут у них! Окопались как куркули на Херсонской ярмарке — ни проити, ни проихать. Глядишь, так и Марьино займем! Куда, вражина! — с размаху, Пирогов, прикладом своего ППШ опустил вдруг поднявшуюся немецкую голову. — Вот так, лежать смирно! Молодцов, доложи о занятии первого окопа. Доложишь, тяни связь дальше, за нами, ясно?

— Ясно, товарищ младший сержант.

Занята первая линия окопов, но нет и минуты на отдых — вторая линия, как вторая голова змея Горыныча, жжет еще злее, жжет огнем пуль и лезвиями ножей, освободителей славного города.

Как описать словами, как рассказать, какими красками нарисовать эту чудовищную картину первых часов операции по прорыву блокады?

Нет ничего упоительного и прекрасного в смерти. Нет прекрасных одухотворенных лиц и поз. Нет красивых призывающих к патриотизму слов и жестов. Нет героики. Нет патетики. Всё это было. Было перед боем. Было, когда командиры и политруки воодушевляли солдат. Было, когда играл оркестр и звучал гимн. Были тогда и лица и позы. Были и патриотизм и одухотворенность. Но как только звуки оркестра остались позади, и заменили их звуки стонущих от боли и ненависти товарищей, друзей, однополчан, с кем вот только полчаса назад стоял на правом берегу и ждал сигнала к атаке… Всё это — и героика, и патетика, и одухотворенность — всё исчезло. Как и не было…

Осталось движение.

Слова же потеряли свою книжно-газетную витиеватость, став короче и ёмче. Со стороны бой за первые линии окопов выглядел так: тела падали, вставали, бросались друг на друга и бежали друг от друга, взмахивали руками, подгибали-выпрямляли ноги, шатались, падали — и всё по кругу: падали, вставали, бросались… Калейдоскоп тел, меняющий свой рисунок, с каждым поворотом.

За первые минуты этого калейдоскопа, колючая проволока, что преграждала путь к окопам, увесилась застывшими телами. Точно выброшенные капризным ребенком мягкие игрушки, люди беспомощно свисали с проволоки. Живые стонали и просили о помощи, разрывая ладони, через боль, пытаясь выбраться из режущей паутины.

— Миленький, потерпи, — совсем еще девочки, школьницы, медсестрички, помогали раненым сползти на землю. Больше помочь было некому — красноармейцы, кто перебрался через проволоку и не подорвался на мине, которыми был утыкан каждый метр