всё отнять у старика, и никому это и невдомек даже… Его публика с ним состарилась и одряхлела. Она слушает памятью. Поди, доискивайся правды.

Нет, разумеется, им обоим тесно…

Он положит конец этому, во что бы то ни стало…

XI

Никогда еще Комское озеро не было так красиво.

Что в эту осень делало солнце с его берегами и водами! Будь у Брешиани чувство природы, он разом понял бы всю призрачность и ничтожество эгоистического счастья, счастья успехов и удач, перед чувством радости, примирения и спокойствия, которые даются природой… Желая придти в себя, Карло вышел на балкон… Справа и слева обступили его высокие и густо разросшиеся мимозы. Так тонка и нежна резьба их листвы! Истинное наслаждение смотреть, как она светло, ясно и невинно трепещет под ласкою едва – едва заметного ветра… А сквозь нее – голубое чистое озеро, щедро залитое солнцем, с белыми крыльями лодок. Они едва – едва скользят к неведомому счастью. И вдали, на том, вон, берегу, пышная зелень, в которой точно задыхается переполненная творческими силами земля… В ней, в этой зелени, кокетничая, прячутся и дразнят изящные красавицы – виллы… Как они смотрят в воду, как они припали к ней, чуть – чуть раздвинув мраморными руками ревнивые объятия окутавших их садов! Как хорошо там в тишине и вечном мире, где золото солнечных лучей рисует такие причудливые арабески на желтом песке капризных дорожек…

И вершины, легкие, воздушные, чуть тронутые гениальною кистью! Они никогда своей тяжестью и густотою красок не оскорбят прозрачности и святости неба. А ущелья, залитые рощами, выступы горных склонов, засыпанные каменными слепившимися деpевyшками, идиллическими издали, счастливыми для каждого, кто смотрит на них со стороны. Может быть, под старыми черепичными кровлями свило себе прочное гнездо горе… но ведь его не видно. Оно кажется клеветою на жизнь в этой чудной рамке.

И дали! Они не как альпийские. Не давит вас своими громадами… Вы не ожидаете, что эти гиганты вдруг сдвинутся и расплющат вас. Нет, напротив! Они как будто готовы раздаться, чтобы показать божественную бесконечность, где всякому есть место, есть луч, есть радость… Это примирение земли и неба! Первая поднялась, второе опустилось, и они сливаются в лазурном поцелуе. Жизнь перестает быть тяжким искусом, а будущее за гробом – пугалом и кошмаром. Вздрагивающие латании, и узорчатые мимозы, и вековые платаны, и окутанные тонким благоуханием лимонные деревья – говорят: «Как хорошо, как хорошо!», а похоронные мрачные кипарисы, указывая вам темно – зелеными перстами в самую глубь благоволящего неба, внушают: «там будет еще лучше… Надейся и молись вечному Царству любви и всепрощения».

И только в возмущенной душе себялюбивого, избалованного старика вся эта красота не могла найти отзыва и отсвета… Там злые и жадные пауки давно заткали серыми сетями все, что могло бы радостно откликнуться на прекрасный торжественный призыв природы.

Он несколько раз выходил на балкон, но тут ему было слишком светло… Да и нервы расходились, покой природы не отвечал его душе…

«Да, в самом деле, отцам приходится растить себе врагов. Изо дня в день, каждый вечер посещать театр, часы недвижно высиживать там, и для чего? Отнять у человека, которому он обязан всем, его оружие»…

Внизу, в аллее тополей и нежных мимоз, мелькнуло розовое платье его дочери.

– Эмилия!

Она остановилась и подняла голову.

– Что ж он только по мне и изучал искусство. Надо отдать ему справедливость, разнообразная подготовка.

– Кто он? – Не поняла та сразу.

– Кто? Разумеется, Этторе.

– А – а, Этторе… Я думала, отец, ты знаешь. Нет, он, напротив… Он несколько раз проводил месяцы там, где играл Эрнесто Росси.

– И точно также, изо дня в день каждый вечер выслеживал его?

– То есть, как выслеживал? Он маме писал об этом.

– Да, так и мать была в заговоре?

Девушка вспыхнула и потупилась.

– Я… не вижу тут… ничего дурного. У брата призвание… тем более у него такой блестящий пример… Мы думали, что ты будешь очень рад.

– Еще бы… еще бы… не только рад. Я в восторге.

– Потом, Дузе[38] видела его… И он ей очень и очень понравился.

– Ах, он и с нею познакомился?!

– Твое имя ему всюду открывало двери, отец.

– Убирайся вон!

И старик ушел к себе и запер створчатые ставни балкона… Теперь ему не было видно ни гор, ни озера. Только отблеск вод играл на белом потолке кабинета, точно вверху, отраженные колыхались и дрожали огнистые струи.

«Все в порядке… Как поддельным ключом, моим именем открыл себе двери… и Росси высмотрел, и Дузе… Поди, и других не миновал. Своей оригинальности нет, так он, мало – помалу, со всех понемножку сорвет. Выйдет мозаика, совершенно достаточная, чтобы ослепить толпу. Что она понимает? Разве она может разобраться с образцами. Разумеется, никогда… Нет, хороша эта Дузе. Он ей "очень и очень понравился!" Пожалуй, Элеонора думала, что оказывает мне большую услугу. Она ведь до сих пор сантиментальна, как миланская модистка. И от нее он кое – чем позаимствовался! Нет, в наше время таких не было. Мы сами вдумывались и учились… Какие, например, я видел образцы? Синьора Поджио, который орал на сцене, как недорезанный, и вращал зрачками, как нюребергские куклы, изображающие арапов. Или француза Сен – Мартен, точно для конфетных коробок, принимавшего на сцене красивые и грациозные позы. Да и англичанин Кингстон был не лучше. Помню, как в "Отелло" он к постели Дездемоны на животе полз. Полз и оборачивался назад, рыча тигром… Мы свое создавали. В тайну человеческого духа без посторонних указаний проникали. А то, скажите, пожалуйста, надергает то у одного, то у другого, и радуйся»…

У него на столе в флорентийской мозаичной рамке был большой портрет сына. Подошел, всмотрелся.

– Еще бы! С этаким лицом… Нервные барыни с ума спятят. А ведь у нас женщины дают успех. Начнут ахать да охать. Взбаломутят мужей, любовников, братьев. Пол – дела и сделано. Не могу видеть его глаз.

Карло позвонил.

– Пожалуйста, Бепи, унеси этот портрет.

– Куда?

– Куда хочешь…

Он хотел было сказать: «хоть в кухню, что ли», да удержался.

– Ну, убирай, скорей. Поставь к нему в комнату. Где она?

– Над вами, эччеленца[39].

– И отлично. Мне не зачем здесь.

И когда портрет был вынесен, старому артисту сделалось легче. За ним не следил неотступный и пристальный взгляд, от которого отцу делалось жутко на душе.

Он подвинул стул к письменному столу и разорвал лежавший