женщина у них в селе умерла в родах. Ее похоронили час назад; гроб провожали муж и девять детишек. Трое из них были обуты в слишком большие башмаки, явно чужие. На отце, лесорубе, лица не было. Зимой он дома почти не бывал, летом пропадал на сплаве. Теперь старшей дочери надо будет заниматься младшими. О школе ей придется забыть, подумал Швейгорд.

Сельская повитуха по прозвищу Фрамстадская Бабка была и опытной, и умелой, но женщинам в возрасте рожать тяжело. Недавно Швейгорд с доктором обсуждали проблемы здравоохранения; речь зашла о родовспоможении, и пастор даже забыл допить свой кофе. Доктор рассказал, что если уж что пойдет не так, то ничего хорошего не жди и что господин Блауманн, окружной врач, практиковавший в соседнем селе, как-то даже оперировал женщину и вынул младенца через живот.

– Иначе было никак, – сказал доктор, – у нее нежные части срослись после предыдущей беременности.

Он пояснил, что женщины, которым вот так вскрывают животы, умирают, но, к всеобщему удивлению, эта мать выжила. Двадцать шесть дней еще прожила, а умерла, когда попробовала подняться, – очевидно, из-за пролежней или тромба.

– В Норвегии никто еще столько не жил после подобной операции, – сказал доктор. – Это совсем недалеко отсюда, в Эйере. В 1856 году. Она и молодая еще была, до тридцати далеко. Это все помнят. Блауманн тоже. Он больше никогда таких операций не делал.

Швейгорд уехал домой в задумчивости. На следующий день он отложил «Моргенбладет» в сторону, спрашивая себя, не с другой ли планеты берутся статьи о других странах. Телеграф, железная дорога, ежедневная доставка почты, прививка от оспы… Скоро, наверное, и рожать будет легче. И здесь, в Норвегии, жить станет легче. Но когда? Вновь и вновь его посещала мысль, что здесь, в Бутангене, он постоянно имеет дело с упорно не желающими уходить пережитками прошлого. Из Европы долетали известия о новых общественных настроениях, разумных веяниях, а в его распоряжении для борьбы с холодом и нуждой, туберкулезом и недоеданием, темнотой и неверием была только кафедра да тощая касса вспомоществования бедным.

Может быть, как раз отчаянием объяснялась гневная вспышка, когда он дал отповедь Шёнауэру. А ведь Кай думал, что избавился от своей вспыльчивости. Пока шла церемония похорон, он досадовал на себя, что свалил в одну кучу ужин Наполеона и народившихся медвежат. Шёнауэр вежлив, конечно, но решительно настроен угодить своим работодателям. Попросил отправить письмо и предупредил, что, раз нет портала, оплата может быть снижена. В контракте одним из условий значилось, что церковь должна быть передана именно в том состоянии, какое отражено на рисунках Даля.

Швейгорд убрал письмо в ящик и решил забыть о нем до приезда почтового экипажа. Портал – еще куда ни шло, вот с церковными колоколами дело обстояло хуже. Ему уже не раз доводилось слышать, что они якобы могут звонить сами по себе. Типичное старинное сказание, какими народ балуется за трапезой. Епископ выразил самую суть:

– Колокола, предвещающие беду? Сила выше, чем Бог? Ты же сам понимаешь, что эти колокола – источник суеверий. Избавься от них. Я распоряжусь, чтобы тебе передали старые колокола от часовни в Гаусдале, там они не нужны!

Пастор подошел к металлическому шкафчику в углу, отпер его и достал приходно-расходную книгу – так называемый церковный стул. Во времена ученья он удивлялся этому названию и долго пребывал в уверенности, что этот документ представляет собой перечень старинных пасторских стульев, под сиденьем которых, в запирающемся отсеке, хранились риза и другие ценные вещи. Но один из преподавателей развеял его теорию, объяснив, что словом «стул» в немецком языке обозначаются просто данные взаймы деньги. Нынешняя приходно-расходная книга Бутангена была заведена в 1798 году; в ней фиксировал денежные операции и Швейгорд. Записи его предшественников по большей части представляли собой неразборчивые каракули. Мало кто надолго задерживался здесь в своем служении, счета велись хаотично и бестолково. Иногда целый год, а то и два не вносили никаких записей. В поисках сведений о том, когда же заменили портал, Швейгорд пробежался по всей этой неразберихе, но колокола интересовали его больше. А еще Астрид упоминала какой-то тканый ковер из Хекне.

Он снова подошел к металлическому шкафу, вынул самый старый «стул» и костяшкой пальца постучал по толстому кожаному переплету. Отливающими коричневым чернилами на нем готическими буквами было кем-то выведено: «Начата в мае 1662 г.». Бумага истрепалась по краям и отдавала плесенью, местами ее погрызли мыши. На первой странице перечислялось церковное имущество. Два церковных колокола, «старых». В память о сросшихся сестрах с хутора Хекне.

Вот так. «Старых». Значит, отлитых задолго до 1662-го. «Сросшихся»? Должно быть, речь об однояйцевых близнецах. К сожалению, церковные книги, пришедшиеся на годы их жизни, были утрачены, но в более позднем списке церковного инвентаря упоминался тканый ковер из Хекне. Пастор продолжал перелистывать темные столетия.

Инвентаризация имущества проводилась раз в двадцать лет, а то и реже. Какие представления о времени бытовали тогда? Он просмотрел эту книгу до конца и снова обратился к самой последней из них. Тканый ковер числится в перечне 1799 года, а в 1823-м уже не упоминается.

Зато запись за октябрь 1844 года гласила: «Вход в церковь, новая дверь и рама».

Но это все.

Пастор в раздражении вернулся к шкафу рыться в ветхих бумагах. Зазеленевший том озаглавлен «Записки пастора». Аккуратный текст до 1810 года, когда, видимо, приехал новый пастор – растяпа, заносивший в эту книгу черновики проповедей и всякую всячину, которая не годилась для остальных книг. Этот писал все что заблагорассудится, не имевшее никакого отношения к делу.

Швейгорд докопался до 1844 года, а там – наконец-то!

Королевским повелением после ужасного церковного пожара в местечке Сулёр в двадцатых годах назначено поставить новую дверь. Дверь высокая. Распахивается наружу. Четыре спесидалера за материал и еще один за работу. Старая дверь и рама от оной с различными языческими образами пожалованы столярам Бергли и Халлуму на истопку. Одна восьмая далера вычтена из их жалованья.

На истопку! Как можно было оказаться настолько близоруким?

Швейгорд выглянул в окно. Уехать отсюда он сможет самое раннее через три, а то и четыре года. Какое-то незнакомое чувство шевельнулось в нем. Это что – сожаление? Нет. Но, возможно, предчувствие будущего сожаления. Мысль о том, что через сорок лет о Кае Швейгорде скажут: «На снос! Как можно было оказаться настолько близоруким?»

* * *

В дверь постучали. Уже двенадцать, сказала старшая горничная. Из-за ее спины тянул руку, в которой лежали лапы с черными когтями, бойкий молодой парень.

– Два каркуна