Трясущаяся от боли и страха Летти лежала тихо, как мышь, несколько часов, пока не замерзла и не почувствовала острую необходимость пойти в уборную. В конце концов нянька вернулась, чтобы ее выпустить. Когда Летти снова оказалась в детской, лакея и след простыл.

В один прекрасный день эта нянька тоже исчезла. Они часто исчезали. Люди, которые были частью их жизни, однажды утром просто не появлялись, и больше их никто не видел. Пустое место без объяснений занимал кто-то незнакомый. Иногда Летти всерьез задумывалась, может ли такое произойти с ней, Арабеллой или Сесили. Однажды они проснутся и обнаружат, что одну из них сменила более приятная модель, менее склонная к беспорядку. Более послушная.

Но если такому суждено случиться, то подменят Арабеллу. Она знала, что слуги больше всего не любят Арабеллу: с темными непослушными волосами, торчащими во все стороны, колючими карими глазами и острым подбородком — она не была такой миловидной, как Сесили. Она была мечтательной и в то же время экспрессивной — шумное существо, которое нельзя не заметить, с громким голосом, бесстрашно набрасывающееся на любого, кто осмеливался ее упрекнуть. Няньки побаивались наказывать ее, но Летти видела, что они сдерживают себя, как если бы больше всего на свете им хотелось высечь Арабеллу. Летти подозревала, что именно Арабелла рассказывала взрослым о преступлениях самых худших нянек. Облегчение наступило, когда в конце концов появилась няня Хьюз, медлительная и тяжеловесная, однако по-своему любящая. Наконец-то прекратились шлепки и пощечины и всегда был обед.

— Ты и мухи не обидишь, — говаривала она Летти. — Ты просто маленькая мышка.

Однако Арабелле она говорила:

— Никто не захочет такую сорвиголову, как ты, мисс! Будь добра, следи за собой и своими манерами.

Арабелла не обращала на это никакого внимания.

Сесили была всеобщей любимицей. Каштановые волосы Сесили не торчали во все стороны, а мило выглядывали из-под лент и заколок блестящими локонами, которым Летти завидовала. Карие глаза Сесили на свету отливали ореховым, и она прекрасно танцевала. Ее склонность ко вранью никогда не привлекала внимания в доме, где было полно людей, живущих в мире иллюзий. Кроме того, никто не был по-настоящему уверен, что правда, а что нет, поскольку версий происходящих событий всегда было так много. Няня говорила одно, девочки другое, причем каждая свое. Служанка видела что-то такое, чего никто из них не видел, а горничная не видела вообще ничего, но могла выдвинуть здравое предположение. Мама ничего не знала о том, что происходило в детской, и верила всему, что ей говорили, а папа только смеялся и просил своих «дурочек» быть потише.

Это была самая горькая минута в жизни Сесили, когда дом целиком перешел в собственность Арабеллы, а Леттис получила десять тысяч дохода. Сесили получила восемь тысяч — как подозревала Летти, только потому, что у нее был муж, а у нее и Арабеллы не было. До этого времени Сесили вела счастливую жизнь красавицы — по крайней мере, по сравнению с другими — и вышла замуж в восемнадцать лет за младшего сына процветающего фермера, единственной ошибкой которого было завести семерых сыновей, из которых Эдвард был младшим, и восемь дочерей. Для молодой пары было естественно поселиться в большом доме, поскольку мама умерла, а папа болел, однако теперь прежней когорты слуг уже не было. Папа избавился от дворецкого и большинства слуг, чтобы не платить налога на прислугу, и оставил садовников, конюших и шофера, которые не подлежали обложению налогом. Сесили, казалось, привыкла к своему положению главы Хэнторпа, переселив отца из кресла в спальню, а потом, как утверждала Арабелла, и на тот свет. Завещание оказалось для Сесили потрясением. Она считала, что вполне в состоянии вести дом, готовилась наполнить его детьми и громко выражала свое возмущение, когда дом достался Арабелле, хотя Леттис считала это закономерным. Разделить дом на три части было едва ли возможно. Теперь его владелицей была Арабелла, но они продолжали жить все вместе, вполне уживаясь друг с другом, хотя и без особой радости. Должно быть, Эдвард и Сесили всегда подозревали, что, если Арабелла выйдет замуж, им придется переехать, и надеялись, что она все-таки останется незамужней. Мужчины брачного возраста были наперечет. Эдвард потерял на войне четырех братьев, а три его сестры оставили надежду выйти замуж и постриглись в монахини. Сесили была бы в восторге, если бы Арабелла поступила так же. Но нет, Арабелла никогда бы не пошла таким путем. Какую бы дорогу она ни выбрала, та будет усеяна приключениями.

И она оправдала надежды.

Однажды Арабелла пошла в церковь в Фармуте и наткнулась на откровение. Она сразу же почувствовала беззаветную привязанность к Возлюбленному и его миссии. Она намеревалась стать его самой верной последовательницей.

Поезд покачивался на рельсах, постукивая и поскрипывая. Летти была утомлена предыдущей поездкой. Этим утром она уже провела три часа в поезде, а теперь надо ехать еще три часа.

Не думаю, что Сесили и Эдвард примут Возлюбленного. Даже если Возлюбленный нуждается в них.

Возлюбленный выглядел довольно ординарно, пока не обращал на тебя свой взор. Подобно лучу яркого света, его взгляд, казалось, воспламенял и пронизывал все, на что падал, как будто этот человек мог видеть суть всех вещей. В Возлюбленном было нечто магическое, неоспоримая харизма. Леттис видела его только однажды, когда Арабелла уговорила ее съездить в церковь в Фармуте.

— Ты должна поехать, — настаивала она. — Я не знаю, как долго ему позволят там проповедовать. Епископ уже поговаривает о том, чтобы лишить его сана.

— Почему? — с удивлением спросила Леттис.

— Потому что он глупец, как и все остальные, — нетерпеливо сказала Арабелла. — Они не в состоянии понять истину. Естественно, они ослеплены злом. Но ты поймешь, когда послушаешь его.

Церковь находилась на глухой улице, на некотором удалении от основной части города и далеко от набережной, где семьи на прогулке дышали морским воздухом. Они вошли в одноэтажное здание с балконом, опоясывающим три стены и обращенным к алтарю. Возлюбленный вел службу, которая началась вполне обычно: приветствие, богослужение, краткая молитва и исповедование. Затем был пропет гимн, затем чтение из Библии наряду с псалмом и отрывком из Нового Завета. Гимн, затем чтение из Евангелия. После этого Возлюбленный — конечно, я имею в виду преподобного Филлипса, я должна перестать называть его Возлюбленным — взошел на кафедру и стал говорить. Он выглядел вполне обыкновенно, за исключением белоснежных волос, что было необычно для мужчины едва за сорок, однако на удивление молодило его. Такое впечатление усиливалось легким загаром на лице. На нем было черное облачение священника, и по виду он не отличался от любого другого духовного лица, но когда он начал говорить, его глаза засверкали, его руки поднялись к небу, и это было захватывающе. Потом Летти никак не могла вспомнить, что именно он говорил, она помнила только свои ощущения от проповеди. Он начал довольно тихо, голосом, полным благоговения, пересказывать евангельскую историю, которую они сегодня слышали, и связывать ее с эпизодом из Ветхого Завета, в котором речь шла о готовности Исаака совершить жертвоприношение. Позднее Летти дивилась, что же такого было в его манере изложения, что делало ее необыкновенно волнующей? К тому времени, когда он перешел к рассказу об Аврааме, принесшем в жертву барашка вместо своего сына, все присутствовавшие были объяты трепетом. Оглядевшись по сторонам, Летти заметила, что женщин среди прихожан было, пожалуй, больше, чем мужчин: респектабельные дамы, потерявшие мужей на войне, а также женщины, которые вышли бы замуж, если бы нашлись мужчины, готовые на них жениться, пока те еще были в расцвете. Все они сидели на церковных скамьях с пылающими под их лучшими шляпками щеками. Летти буквально ощущала нервное напряжение, охватившее всех прихожан в предчувствии высвобождения — началась кульминация. Возлюбленный на кафедре стал стонать, а затем начал двигаться. Его плечи задергались, как будто их сотрясала неведомая сила. Его голова моталась из стороны в сторону, как будто невидимая рука отвешивала ему пощечины. Прихожане по-прежнему были прикованы к своим местам, когда он начал дрожать и стонать, а затем кричать. Его руки вцепились в кафедру так, словно удержаться на ней стоило ему неимоверных усилий, он вскрикивал, его глаза плотно сомкнулись, как будто так ему легче было общаться с тем, что было у него внутри.